— Вы обратили внимание, что гроб слишком длинный для десятилетнего ребенка? К тому же дофин был маленького роста…

Они спустились вниз, чтобы проводить гроб из Тампля, и смешались с толпой, ставшей такой густой, что она заполонила собой всю улицу. Народ сдерживали солдаты с ружьями наперевес. Но в этом скоплении людей не было ничего угрожающего, ни намека на беспорядки. Все стояли в полном молчании.

Вдруг Лаура почувствовала, как кто-то дернул ее за рукав. Она обернулась и увидела улыбающегося Анжа Питу.

— Надо же! А я думала, вы в… — она осеклась, не решаясь произнести это слово в толпе.

— Я никогда не задерживаюсь там надолго. «Друга народа» более не существует. Но что вы здесь делаете?

— Как и вы, жду, когда увезут бедного ребенка, мы только что видели, как его гроб вынесли из тюрьмы…

— Я тоже хочу посмотреть. Кажется, этот гроб заказывали для девочки…

— Что вы такое говорите! — выдохнула Лаура, вдруг охваченная ужасом при мысли, что, может быть, умер вовсе не мальчик, но Питу тут же успокоил ее:

— Нет, нет, не волнуйтесь, это для него, но я нахожу, что между ростом десятилетнего мальчика и девушки есть некоторая разница, и мне хотелось бы самому убедиться…

— Луиза тоже недавно сказала, что гроб слишком велик…

Но Питу так ничего и не разузнал. Когда повозка в окружении солдат с ружьями на плечах наконец выехала в сгущающейся темноте на улицу, невозможно было увидеть, что там внутри. Все же Лаура отметила, что люди в толпе снимали головные уборы, по лицам некоторых из них текли слезы.

— Куда его везут? — прошептала она.

— Понятия не имею. Пойду за ними, — так же тихо ответил Питу. — Ах да, чуть не забыл! Хорошо, что мы встретились здесь, не придется заходить к вам.

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Да. Он вернулся, и вот тут его адрес, — в кармашек фартука Лауры скользнула сложенная записка.

Толпа последовала за солдатами, а Лаура, замерев, так и осталась стоять на месте. Она стояла, наверное, для того, чтобы сердце перестало так бешено колотиться. Боже, что с ней творилось! Ей хотелось смеяться и плакать одновременно! Жан! Наконец-то он здесь! Они увидятся!

Рука ее опустилась в карман, нащупала записку, и она улыбнулась глядящей на нее с тревогой Луизе:

— Все хорошо. Не переживайте. Наверное, нам пора домой.

На самом деле она хотела вернуться, чтобы поскорее развернуть записку, которая словно жгла ей руку. Лаура не решалась развернуть клочок бумаги на улице, как будто ветер мог подхватить его унести прочь. Но там было всего несколько слов: «Отель Бове, улица Старых Августинцев. Гражданин Натей».

— Хорошая новость? — поинтересовалась мадам Клери, со снисходительной улыбкой наблюдавшая за тем, как вспыхнуло лицо Лауры.

— Очень хорошая! Не сердитесь, Луиза, но завтра я должна уйти на целый день. Мне нужно кое с кем увидеться. Только не вздумайте волноваться, если я припозднюсь или даже совсем не приду ночевать. Я, может быть, переночую на улице Монблан…

— Спасибо, что предупредили, дорогой друг. Ну что ж, поступайте как знаете, и если вам будет отмерено немножечко счастья, никто не возрадуется этому так, как я.

Вместо ответа Лаура обняла ее и поцеловала, а потом быстро отправилась спать. Но погрузиться в сон ей удалось с большим трудом: скомканная в ладони записка с адресом вселяла в нее нетерпение. Но когда она наконец заснула, то увидела во сне, что бежит к дому, но находит на его месте лишь груду развалин… Проснулась Лаура в холодном поту и с колотящимся сердцем…

Ей не сразу удалось успокоиться, и на заре она сама пошла к колодцу за ведром воды, чтобы как следует искупаться. Потом надела свежее белье, белое перкалевое[52]платье, на шею повязала батистовую косынку (все тщательно отглаженное), на ноги — красные кожаные башмачки, на голову — широкополую соломенную шляпу с белыми лентами, чтобы уберечь лицо от солнца, которое, судя по всему, намеревалось сегодня палить нещадно. Поцеловав Луизу, она покинула ротонду.

Улица Старых Августинцев соединяла улицу Круа-де-Птишан с улицей Монмартр и пересекала улицу Пажевен. Отель Бове был одним из доходных домов, где можно было снять меблированную квартиру на месяц или на год. Это было красивое здание в стиле Людовика XV, а поскольку оно постоянно было населено, то даже не пострадало от революционных потрясений. Владелец дома сообщил Лауре, что гражданин Натей живет на третьем этаже, окна его комнаты выходят на улицу, и указал на закругляющуюся каменную лестницу с роскошными резными железными перилами. С невероятной легкостью, вздымая юбки, взлетела Лаура наверх и вмиг оказалась перед выкрашенной в белый цвет с серыми вкраплениями дверью. Сердце ее бешено колотилось, но, не медля ни минуты, она, согнув палец, несколько раз постучала в дверь. Через несколько мгновений она услышала глубокий голос, который был так хорошо ей знаком, — от его теплых интонаций она чуть было не теряла сознание, — этот самый голос задал короткий вопрос:

— Кто там?

— Я… Я, Лаура!

Дверь отворилась, и в солнечном свете пред ней предстал Батц. Впервые Лаура увидела его в таком виде: лишь панталоны и рубашка, широко распахнутая на волосатой груди. От сладкого волнения у нее защемило сердце. И в этот миг она поняла, хотя до тех пор боялась сама себе признаться, что пришла сюда, чтобы отдаться любимому.

Он почувствовал это и, не говоря ни слова, взял ее за руку и провел в комнату. Лаура оказалась в центре большого теплого солнечного пятна, скрывающего узор ковра. Какое-то мгновение Батц касался ее только взглядом, его ореховые глаза заглянули в самую темную глубину ее зрачков, и там он прочитал призыв, мольбу. Он принял ее в свои объятия и жадно впился страстным поцелуем в губы — так целует изголодавшийся любовник. Соломенная шляпа полетела на пол, за ней косынка, скрывавшая декольте, но ленточки корсета держались по-деревенски крепко, и Жан, нетерпеливыми губами ощущая нежную кожу шеи и груди Лауры, даже слегка рассердился. Подхватив ее на руки, он отнес молодую женщину на постель, куда-то отлучился, а потом вернулся с бритвой и одним движением вспорол все ленты, мешавшие ему раздевать Лауру. Одну за другой он снимал с нее многочисленные детали дамского туалета, пока Лаура не осталась в одних белых чулках на шелковых бледно-голубых подвязках. Она смотрела на него, забавляясь, восхищаясь и волнуясь одновременно, и наконец отдалась его ласкам, прислушиваясь только к своим неведомым доселе ощущениям, ведь Понталек запомнился ей лишь грубой поспешностью в постели… Они предавались любви бесконечно долго, и Лаура испытывала подлинное блаженство, но ни один из них не произнес ни слова…

И только когда они отдыхали, лежа бок о бок на белых смятых простынях, Жан, приподнявшись на локте, сказал:

— Ну, здравствуйте… Как мило с вашей стороны явиться ко мне ранним утром! Никогда еще я так дивно не завтракал!