Ему никто не стал возражать.

Было нелегко выбрать из переплетения задач такие, которые, по крайней мере, давали бы всем ощущение, что они делают что-то полезное. В конце концов, сошлись на том, что Лейдиг и Штерн проверят в Интернете, сколько сейчас дают за Тернера. Хафнер должен был отвезти портсигар к приятелю, который, по его утверждению, «супер» в электронике и «лучший толкач» в регби. Последнее не слишком заинтересовало гаупткомиссара.

Ильдирим решила записать все, что до сих пор затрудняло им ведение следствия.

— Возможно, мы еще сможем вытащить голову из петли, если докажем документально, как грубо этот Зельтманн с самого начала вмешивался в вашу работу. — Впрочем, она и сама толком в это не верила.

— У тебя есть дома Интернет? — спросил Лейдиг.

Штерн кивнул:

— Вот только отец торчит в нем целый день, да еще заставляет меня составлять схемы финансирования строительства. Я лучше пойду в городскую библиотеку.

— В остальном же… — снова заговорил их хмурый шеф, потом помолчал, пошарил глазами по серому ковру, словно что-то искал на полу, но ничего не нашел, и, наконец, продолжил твердым голосом: — Кто будет так любезен и сообщит мистеру Хеккеру, что мы больше не нуждаемся в его услугах?

— Все мы, — угрюмо сказал Хафнер.

Тойер отпустил своих соратников, договорившись вечером созвониться. Лишь оставшись один, он сообразил, что ему не досталось никакой задачи. Потом счел такую ситуацию в каком-то смысле справедливой.

Ильдирим шла по мосту Теодор-Хойсбрюкке к гимназии «Курфюрст Фридрих». Она надеялась увидеть Бабетту на большой перемене. Но, остановившись перед школой, подумала, что походит на проститутку, ждущую клиента, и направилась дальше.

На площади Бисмарка между рельсами прыгала кучка отвязных кришнаитов. Ильдирим посмотрела на небо и сказала себе, что мир — ящик, серый картонный ящик, набитый мышами. Индийскими танцующими мышами, немецкими мышами, бегающими в колесе, а в лабиринте шныряет темная мышь с розоватыми лапками, но так и не может найти сыр.

Тойер завтракал в бистро на другой стороне улицы. Он говорил себе, что ему нужно потратить на себя только один день: нормально питаться, поплавать в бассейне и, пожалуй, почитать. Ему давно уже хотелось прочесть роман про печального шведского полицейского, который живет в провинции, но каждый год сталкивается с запутанными делами, нити которых ведут за пределы страны. Хорнунг хвалила эту книгу. Он подумал о своей подружке, но в мозгу вообще не нашлось никаких мыслей о том, как они распорядятся своим будущим. Кроме того, он забыл, как звали шведа, и помнил только кличку собаки — Вальди. И плавок у него тоже не было.

Этот самый Дункан ловко все устроил. Ухитрился каким-то образом стать официальным гостем гейдельбергской прокуратуры, чтобы незаметно обстряпывать свои делишки прямо в центре циклона. Почему же теперь этот загадочный тип предпринял такую грубую акцию? Как это понимать? Объяснение тут только такое: Дункан наверняка хотел получить сведения об их расследовании, но он хотел также подать знак, и этот знак предназначался ему, фактически выведенному из строя Тойеру.

Он и сам толком не знал, почему это стало так важно для него, но ему хотелось, чтобы его гипотеза подтвердилась, и поэтому должен был остаться один. Когда вокруг тебя суета, ты благодарен за понятую фразу, даже если смысл ее не столь уж значителен. Кроме того, где-то в глубине его раненой мужской души зрело желание с кем-нибудь посчитаться. Тойер заплатил, дал абсурдно щедрые чаевые и решительно зашагал к своей машине.

Впоследствии дорога до Штадтхалле вспоминалась ему как фильм, начиненный предзнаменованиями. В первый раз за много лет он увидел слепого шарманщика, который всегда наводил на него жуть, потому что на картонке у него было написано, что его глаза врачи удалили в больнице. Потом заблудившийся клочок тумана окутал замок, который так романтично высился над рекой — прямо хоть сам берись за шарманку и заводи немецкие скорбные напевы. Потом он приехал.

Тойер толкнул дверь номера. Дункан сидел на кровати и лениво глядел на него.

— Вот и клюнул наш карп на червячка. Прекрасно. Заходите, — приветливо пригласил он. — Только, пожалуйста, закройте дверь. Благодарю. Я видел, что вы один, иначе меня бы тут уже не была. Вы должны знать, что перед вами не дилетант. Сначала вот что: да, это я. Помимо всего, в чем вы меня, возможно, подозреваете, это я пришиб того мальчишку, потому что от него пахло кокосовым маслом, и едва не трахнул вашу турчанку, господин комиссар Тойер.

Сыщик, слегка опешив, сел на банкетку возле шкафа.

— Она не моя турчанка. Она даже не турчанка. Да и вряд ли она позволила бы себя трахнуть, — скромно возразил он.

— Еще я никакой не новозеландец. В Окленде не существует доктора Дункана. Тут помогла пара Подделанных писем и ловко перенаправленные телефонные разговоры.

Он вытаскивает пистолет, плавно, а не рывком, как герои вестернов; просто он знает, как это делается.

— Отдайте ваш пистолет, — бесстрастно сказал Дункан. — И не надо предпринимать ничего такого, что вам известно по криминальным сериалам, иначе я вас сразу застрелю. Понятно? Это одна из тайн, которые вы так старательно расследовали, не совсем их понимая: я совершаю неслыханные вещи, причем без малейших колебаний, и брожу с этим по свету, словно создан совсем из другой материи. Я в самом деле брожу по свету, и это нечто иное, чем обычная прогулка.

Тойер положил на стол свое табельное оружие.

Он улыбается, он целиком здесь. Тотальное присутствие в настоящем времени. Тот, кто живет в настоящем времени, бессмертен.

Дункан снова убрал свой пистолет:

— Теперь нападайте на меня.

— Что? Не понял!

— Вы должны на меня наброситься! Это мое предложение. Ну?

Тойер окинул номер оценивающим взглядом. Дункан сидел в трех метрах от него. Если он сейчас встанет и прыгнет, как лягушка, у того хватит времени, чтобы вытащить оружие, а ведь его противник наверняка человек тренированный. Впрочем, возле него на подоконнике стоит цветочная ваза. Если метко ее бросить… Его рука еще не коснулась вазы, как на него опять смотрело дуло пистолета.

— Я думал, что вы броситесь на меня как буйвол… Но и так дело не пойдет, вы уже это поняли, не так ли?

Тойер кивнул и сглотнул ком, застрявший в горле.

— Мне вас жалко, — сказал Дункан. — И не потому, что вы сегодня умрете…

Тойер вслушивался в слово «умрете», как будто оно означало нечто необычное, новый, модный вид спорта, неизвестный ему, или пришло из какого-то невыразительного северного языка.

— …а потому, что вы принадлежите к огромному числу тех, кто вечно преследует то, что они называют злом, но, по сути, не имеет вообще никакой позиции. Я прав?