— Ты побежишь на восток, в большой город хазар, в устье великой реки, недалеко от теплого моря. Будешь бежать день и ночь, лишь иногда останавливаясь, чтобы утолить голод. Людей избегай. Найдешь в Итиле моих слуг, ты узнаешь их по запаху, они пахнут так же, как и я, — смертью. — Дирмунд усмехнулся, отрывая от дерева кору. Передашь им это… — Острием кинжала друид начертал на коре руны:

«Змея», «Смерть», «Хельги».

Проглянувшее из-за туч солнце окрасило землю пожаром.

Печатью милосердья и греха

Отмечена сегодня жизнь людская:

Всмотрись в себя поглубже, и мирская

От сердца отделится шелуха.

Райнхольд Шнайдер. «Печатью милосерлья и греха…»

Ладислава никак не могла привыкнуть к своему положению полугоспожи-полурабыни, в котором оказалась волею хазарского купца Ибузира бен Кубрата. Хоть и говорят, что к хорошему быстро привыкаешь, ан нет, не тут-то было. Да и считать положение девушки хорошим можно было лишь с большими оговорками. Это смотря с чем сравнивать. Если с участью большинства несчастных пленниц, используемых в качестве наложниц и прислуги, то судьба пока баловала Ладиславу: работать ее не заставляли, никаким унижениям не подвергали — только в самом начале старая, похожая на ведьму служанка купца еще раз, на всякий случай, проверила девственность.

Ладиславу едва не вырвало от прикосновения ее сморщенных старческих рук — девушка так и не смогла научиться считать себя вещью. Хозяин, старый Ибузир бен Кубрат, был с новою рабыней неизменно приветлив и ласков. Лично заходил в специально выделенные Ладиславе покои — надо сказать, весьма недурные, — справлялся через Езекию, всё ли хорошо, всем ли довольна. И, получив утвердительный ответ, удовлетворенно улыбался. Улыбка совсем не шла его желтому сморщенному лицу, вызывая какое-то неприятное, гадливое чувство, как бывает, когда берешь в руки бородавчатую болотную жабу. Ладислава едва терпела присутствие бен Кубрата, особенно его похотливые прикосновения — купец не упускал случая погладить ее по обнаженной, по восточным обычаям, талии или ущипнуть за пупок. А вот купеческий племянник Езекия — большерукий черноглазый парень, длинный и нескладный, — нравился полонянке куда больше, несмотря на то что был себе на уме. Езекия относился к девушке ровно — как к сестре, без всяких там сальных намеков и поползновений — хватало ума сознавать, что в этом смысле ему ничего не светит, да что там, «хватало ума», — Езекия был очень неглупым и практичным юношей и, несмотря на юный возраст, хорошо понимал, чем может обернуться хорошее отношение Ладиславы уже в самом недалеком будущем. Вот ради этого будущего и угождал Езекия девчонке, учил языку — а заодно учился сам, — играл с нею в шахматы (тоже научил на свою голову, да так, что девушка частенько выигрывала), развлекал игрой на лютне и даже чуть ли пылинки с нее не сдувал. Все собственным хотением и по строгому приказу дядюшки Ибузира, который, старый пень, угрожал лишить единственного племянника наследства, ежели пленница загрустит или, не дай бог, заболеет. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Езекии были так уж неприятны его обязанности. Скорее, наоборот! Девчонка была не только красива, но и ровна нравом, к тому же отнюдь не глупа — языку училась быстро, а что касается шахмат, так и подавно — выиграла у Езекии два браслета и пояс, а он у нее — только левую сафьяновую туфлю.

— Ты, верно, жулишь, Ладия! — В очередной раз проиграв, Езекия обиженно моргал, а Ладислава смеялась, да так громко и весело, что на глазах ее выступали слезы. Давно уже не было ей так хорошо, как в эти минуты, что выпадали обычно по вечерам — днем Езекия исполнял при купце функции приказчика и торгового агента. Жаль, что всё скоро должно было кончиться. Осталась неделя — и ее, как под страшным секретом сообщил Езекия, подарят самому каган-беку Завулону.

— Надеюсь, там ты не забудешь, Ладия, как хорошо обращались с тобой в доме старого бен Кубрата, — попивая щербет, довольно кивал головою купец. — С твоей красотою ты быстро станешь любимой наложницей шада, а там — кто знает? — и женой.

— Но он ведь такой страшный и старый, этот каган-бек, — жаловалась Ладислава Езекии. — К тому же, говорят, очень жесток.

— Что жесток — то правда, — кивал головой ушлый купеческий племянник. — Да и на лицо — сильно похож на жабу… или на беременного ишака. Зато в его охране столько красивых воинов — выбирай любого! — Езекия цинично подмигивал и, откидываясь на мягкие подушки широкой лавки, громко хохотал. В такие моменты Ладислава без всякого смущения хлопала его по лбу мухобойкой или швырялась подушкой. Так было до самого последнего времени, но, чем ближе становился день, когда красивую наложницу должны были подарить каган-беку, тем грустнее та становилась, что, в общем-то, понять можно было. Понимал это и Езекия, не приставал зря с расспросами. Лишь как-то предложил, чтобы несколько развеять тоску, прокатиться в закрытых носилках до рынка.

— Выберешь там себе всяких фруктов, — пояснил парень. — Только из носилок не выглядывай, через накидку смотри. А чего выберешь, мне скажешь.

Рынок оказался не так уж и далеко — в двух кварталах от усадьбы бен Кубрата. Длинное одноэтажное здание из необожженного кирпича, с толстыми стенами и широким входом с колоннами, такие же колонны виднелись и по сторонам — вместо стен, для доступа света и воздуха, — с той же целью кое-где не было крыши. Выбирая яблоки, персики и апельсины, Ладислава с любопытством озиралась и вдруг заметила среди покупателей… того самого молодого варяга, Хельги! Светловолосый, с небольшой светлой бородкой и синими, как море, глазами, в тепло-коричневой длинной тунике и дорогом темно-голубом плаще, он показался ей таким красивым, сильным… и недоступным. Ярл был не один, рядом с ним присматривался к торговцам смуглый юноша с длинными черными волосами, одетый в грубую шерстяную накидку. На шее юноши висел амулет в виде креста — знак поклонников распятого Бога. Время от времени они останавливались, спрашивали о чем-то торговцев и, покачав головами, шли дальше.

Погрустнев, Ладислава тяжело вздохнула. Ну почему, почему мир устроен так несправедливо? Хотя, наверное, ей пока рано упрекать богов, ведь всё могло сложиться гораздо хуже.

Носилки тронулись. Езекия, простившись до вечера, остался на рынке, и девушка сидела под темным балдахином в одиночестве. Рядом шли охранники — доверенные слуги бен Кубрата. Тянулись по сторонам извилистые улицы, местами узкие, местами широкие то и дело попадались навстречу всадники-хазары в богатых одеждах, а у поворота на пристань под присмотром надсмотрщиков разбирали осевшее здание несколько светловолосых рабов. Изможденные, покрытые незаживающими язвами и одетые в рубища, они, улучив момент, выпрашивали у прохожих подаяние. Подозвав охранника, Ладислава передала им часть фруктов, и несчастные, бросив на время работу, еще долго смотрели вслед богатым носилкам, пока опомнившиеся надсмотрщики не засвистали бичами. А невольнице грезился молодой ярл, светловолосый, синеглазый, красивый. Как увидала она его впервые еще дома, в Ладоге, как, уже позже, он спас ее от истязаний узкоглазого Имата… с тех пор никто в караване Вергела ее не трогал. А потом этот страшный человек, Истома, похитивший ее во время девичьих игрищ, надавал ей пощечин, когда она осмелилась его не послушаться. Зато потом он же и защитил ее от нападок умалишенного раба. Ладислава передернула плечами и грустно улыбнулась, вспомнив молодого ярла. О, если б боги имели жалость…