сыну сейчас не нужна, у него своя семья, а я лишняя. Он мне даже письма не хатит написать. Он сейчас работает в Саратове в милиции старший лейтенант».

Во втором письме она просит выслушать ее обиду и помочь: соседка в ссоре сломала ей руку, а судьи не принимают иск и нет на соседку управы.

«Вы пишите, чтобы я поточнее написала о своем муже И. Г. Курганове. Поверьте мне, я ничего не могу дополнить то, что я Вам написала. И. Г. Курганов был очень скуп на рассказы, о себе он мало говорил что он когда мог делать. Я точно не знаю где его ранили, под Витебском или подо Ржевом. Мне помнится, что под Витебском, оттуда его доставили в Кисловодск. А где он был до своего ранения, точна я не могу сказать, был ли он в партизанах или в легулярной части. До того как он попал в плен, он был разведчиком. Я знаю это от фронтовиков которые 1942–43 годах возвращались с фронта. Я в 1943 г. сама писала. Был ответ, что Курганов И. Г. был. А где он существенного ничего не прислали. И. Г. Курганов мне говорил при каких обстоятельствах его забрали в плен. При выполнении задания его ранили, и он потерял сознание. А где это происходило, я не знаю. Иван Афанасьевич, не обижайтесь на меня, что я так мало знаю за своего любимого мужа. Я ему посвятила всю свою жизнь, я осталась с 26 лет как началась война, и я замуж не выходила. Извените меня за откровенность.

Вот я Вам все описала, что сохранилось в моей памяти. Писем нет, фото я вам высылаю, и есть у меня Грамота И. Г. Курганова, я Вам ее тоже высылаю, ну прошу мне вернуть, это все что осталось мне на память».

Стертая на сгибах, погрызенная мышами грамота:

«Товарищ Курганов И. Г. Командование отряда в ознаменование 1 мая 1935 г. за исключительно добросовестную работу награждает Вас настоящей грамотой и объявляет благодарность. И выражает уверенность, что Вы своей дальнейшей работой еще активнее будете бороться за лучшие показатели учебы и службы в отряде.

Н-к Пограничного отряда

Пом. Н-ка отряда».

На этом все обрывается. Больше ни письма, ни сведений о Курганове. Смутная, злая, трагическая судьба.

Я погасила свет, легла. Раздались по-ночному вкрадчивые мужские шаги в коридоре, тихий стук в дверь, что напротив, сиплый, нетрезвый голос ломился: «Отвори! Кому говорят! Полюдски просят!» Дверь не отперли. И как-то безучастно увещевая себя: «Ну и падла…» — человек пошел прочь, матерясь и шаркая башмаками.

Я долго лежала без сна. В просвет занавесок текла белесая ночь. На столе назойливо мерцал стеклянный графин с водой.

Глава седьмая

1

Утро в гостинице началось шумно, говорливо, бесцеремонно. Это было утро Большого праздника. В общей для всех умывальной под несколько кранов с колючей, ледяной водой подведен железный желоб, и всем от всех достаются брызги воды с обмылками, со стряхнутой с бритвы пеной, с клочьями зубной пасты.

Когда я возвращалась к себе, за поворотом коридора вдруг вспыхнули красные гвоздики.

Это у дверей моего номера толпились школьники.

Красные гвоздики поместили в графине, ребята уместились на кровати, на диванчике и стульях, а кто и прямо на полу. Они смотрели на меня молча, протяженно, цепко, и я с неловкостью почувствовала, что для них я вовсе не я, а некий символ. Но мы заговорили, и чувство неловкости исчезло. Это не те ребята, до которых не достучишься. Они и в генах и в пересказах родных несут в себе завещанную им память о жестокой войне. Когда они ушли, осталось ощущение чистосердечности прожитого с ними часа. В окно мне было видно, как они высыпали из гостиницы. В ушанках, вязаных шапочках с помпонами, в платочках…

У меня в архиве — детские сочинения. Я храню их. В 1943 году, когда война еще была в разгаре, ребята, потеряв в оккупации два года обучения, вернувшись в школу, в Ржев, написали о пережитом. Они были не старше тех, что приходили ко мне в гостиницу. Но прошло двадцать пять лет, и кое-кому из этих те доводятся, возможно, родителями.

А тогда-то:

«Это было в дер. Шандалово Ржевского района. В избе, где нас приютили хозяева, расположились на ночлег фашистские бандиты. Среди ночи мой брат 6-ти лет настойчиво что-то все просил у матери. Он даже плакал, нарушая покой фашистских извергов. Они взяли моего брата, увели за сарай и там расстреляли».

Ученица Колчанова.

«Когда немцы заняли город, они начали проявлять свою власть с того, что стали ходить и ездить по уцелевшим домам и отнимать у жителей все то, что кому понравится. А когда настала зима, они снимали теплые сапоги прямо с ног, где б ты ни находился — на улице или на дороге вдали от жилья.

Однажды мы услышали крик. Я выскочил на улицу и увидел, что немцы бьют прикладами какого-то старика. Оказывается, старик шел за водой в валеных сапогах. И хоть сапоги его были уже старые, но немцы, увидев их, обрадовались и такой находке. Долго стаскивали они сапоги с сопротивлявшегося старика. Сдернули они сапоги с дедушки и пошли, посмеиваясь над ним, своей подлой дорогой. Старик в одних портянках побежал по снегу. Он подбежал к нашему дому. Мы впустили его в квартиру, дали ему носки и лапти, и дедушка пошел к себе. „Хуже всякого лишения это терпеть унижения от проклятых собак“, — говорил дедушка».

Хренов Владимир, ученик 4 класса.

«Напишу еще один случай в Ржеве. Однажды рано утром я пошла за водой, в это время гнали наших пленных. Голодные пленные хватали гнилые кочерыжки, а за это их били палками и прикладами. У меня в кармане была лепешка. Я дала одному бойцу. Немецкий патруль прикладом ударил бойца, и боец упал. Я от такого зверского поступка бросилась бежать».

А. Новикова, ученица 4 класса.

«B сентябре 1942 года, когда наши войска начали приближаться к Ржеву, по приказу комендатуры все население с Советской стороны обязано было немедленно выселиться. Народ не хотел идти. Их били плетками, прикладами, выгоняли насильно из домов, сажали на машины и увозили в Германию. Так был увезен и мой отец. Где он теперь? Что с ним? Жив ли? Мы с мамой ушли в деревню. Там староста собирал на работу на немцев. Один колхозник, наш сосед, однажды на вызов старосты не вышел на работу: он сказал, что болен. Староста вызвал полицейского, который явился с