рождение Гора, в Элевсине — скорби Деметры в ее поисках исчезнувшей Персефоны и рождение Якха, в Лернеях Арголидских, а также во многих других местах — гибель Диониса (Загрея), в Сикионе — страдания Адраста, возведенного отцом своим Гераклом на костер, в Амиклах — умирание и воскресение природы, олицетворявшейся Гиацинтом, не говоря уже о бесчисленных местах, где праздновались смерть и воскресение Митры, Аттиса и Диониса. Действительно, рассказ Матфея о ряде событий (трапеза, Гефсиманский сад, предательство Иуды, страсти Христа, отречение Петра, распятие, погребение, воскресение спасителя), которые никоим образом не могли находиться на деле в той последовательности, какая нам дана Матфеем, очень похож на описание отдельных драматических эпизодов какой-нибудь мистерии. Очень правдоподобно предположение Робертсона и относительно заключительных слов евангелия от Матфея, ибо эти последние прощальные слова и заветы Иисуса как нельзя лучше подходят к эпилогу какой-нибудь драмы[63]. Стоит только допустить подобное предположение, как тотчас наилучшим образом получает свое объяснение и та «наглядность», живость евангельского изложения, которая столь превозносится богословами и их сторонниками, и которая, по их мнению, сама по себе вполне убеждает, что образы синоптических евангелий соответствуют исторической действительности.

Вполне правильно, конечно, предостерегал еще Вреде от «слишком скоропалительного» и опрометчивого признания «наглядности» рассказа признаком достоверности. Произведение может иногда быть второстепенным или даже совсем апокрифическим и, тем не менее, очень живым и наглядным. Это зависит от того, как оно написано. Впрочем, этой пресловутой наглядности очень мало в евангелии Марка, являющемся первоисточником, в чем вполне согласны Вреде и Вернле, а что касается остальных евангелий, то особенной наглядностью отличаются в них очень часто такие места, которые по существу носят чисто легендарный характер. А как живо и наглядно умеют рассказывать в различных «историях жизни Иисуса», не говоря уже о Ренане, наши церковники, когда они всячески разрисовывают описываемые в евангелиях события, какими мелкими, индивидуальными и соблазнительно наглядными чертами и штрихами разукрашивают они евангельский рассказ, чтобы произвести большее впечатление на читателей и слушателей! Эта живость, наглядность, этот личный отпечаток является в действительности просто делом писательского воображения, мастерства соответствующих авторов. Книги ветхого завета, не только исторические, но и явно мифологические, также поражают мастерством живого и наглядного рассказа, своим индивидуальнейшим отпечатком. Это показывает, что раввины в Палестине знали толк в этой области литературного творчества. Разве оставляет чего-нибудь желать в смысле живости и яркой индивидуальной обрисовки, на что уже указал Кальтгоф, трогательная история Руфи или изображение пророка Ионы, Юдифи, Эсфири, Иова и т. д.? А история патриархов: благочестивого Авраама, добродушного, ограниченного Исава, хитрого Иакова, их жен, — как она живо и наглядно рассказана! Стоит только вспомнить встречу раба Авраамова с Ревеккой у колодца. Или вспомните Моисея, Илью, Самсона, — образы, сплошь относящиеся по существу своему к области мифов и религиозных преданий! И если даже наши церковники столь живо воспринимают евангельский рассказ и столь ярко переживают его, что во время проповеди изливают целые потоки поэзии, «наглядно» изображая милосердие, героическое величие, глубину самопожертвования Иисуса, то во сколько же раз ярче это переживалось, во сколько раз «нагляднее» это изображалось в христианских общинах, когда новая религия была еще молодой, когда вера в мессию не была еще задета скептицизмом и сомнениями, когда душа человека переполнена была жаждой непосредственного спасения. И если бы даже в общей массе мелких черточек и штрихов евангельского Иисуса и нашлись такие, которые нелегко объяснить религиозными мотивами или поэтической фантазией авторов евангелия, все же разве следует обязательно приписать их одной и той же действительно существовавшей личности? Разве в основе их не могут лежать переживания, которые отнюдь не являются переживаниями исторического Иисуса либеральной теологии? Даже Эдуард фон-Гартман, который вообще склонен твердо признавать существование исторического Иисуса, не исключает возможности, что многие определенные конкретные штрихи для образа Иисуса были почерпнуты евангелистами из воспоминаний о нескольких исторических личностях, живших в различные времена. Очень много говорят о чем-то, не поддающемся измышлению, о непререкаемом в евангелиях. Больше того: Соден на «своеобразии» и исключительности евангельского спасителя строит все свои доказательства в пользу гипотезы исторического Иисуса. Как будто для людей с фантазией существует нечто, не поддающееся измышлению! И как будто все наиболее существенные подробности из «жизни Иисуса» не измышлены евангелистами на общей канве так называемых мессианских мест из унаследованного христианством ветхого завета и языческой мифологии. Однако, даже «не поддающееся измышлению» в евангелиях все больше улетучивается, сжимается, чем усерднее и внимательнее становится критика евангелий, отодвигаясь все дальше к самым незначительным и второстепенным деталям. Мы стоим, таким образом, пред странным фактом: все существенное в евангелиях, все, на чем держится религиозная вера, — смерть, «страсти», воскресение Иисусовы, — все это совершенно явно вымышлено и мифично. Напротив, все, что в лучшем случае могло быть историческим (ибо этого, мол, «не выдумаешь»), совершенно не имеет религиозного значения, безразлично для божественности и религиозного смысла того образа, который нам дан евангелистами.

Сторонники гипотезы исторического Иисуса указывают часто на то, что образ евангельского Иисуса не лишен теневых сторон, В некоторых мелких деталях евангельского рассказа, например, во временной потере Иисусом чудотворной способности, в том, что он не представлен в евангелии, как существо всеведущее, в отношении учеников Иисуса к учителю и т. д., — во всем этом, желают видеть доказательство достоверности евангельских сведений. Теолог Шмидель установил сначала пять, а потом девять мест в евангелии, которые он признал «достоверными» и избрал в качестве основного фундамента для «действительно научного жизнеописания» Иисуса. Места эти: Марка, 10, 17 и т. д. («Почему ты называешь меня благим?» и т. д.); Матфей, 12, 31 и т. д. («А хула на духа не простится» и т. д.); Марка, 3, 21 («Он вышел из себя» и т. д.); Марка, 13, 32 («О дне же том и часе никто не знает»); Марка, 15, 34 («Боже мой! Для чего ты меня оставил?»); Марка, 6, 5 («И не мог совершить там никакого чуда»); Марка, 8, 12 («Не дастся роду сему знамение»); Марка, 8, 14 — 21 (упреки Иисуса, обращенные к апостолам по случаю недостатка хлеба); Матфея, 11,5 («Слепые прозревают, и хромые ходят») и т. д. Весь этот «фундамент» имеет, конечно, смысл, если только предположить, как думал Бруно Бауэр, что евангелия стремились нарисовать какой-то незапятнанный идеал, образ бога. Но он рассыпается вдребезги, когда мы подходим к нему с нашей точки зрения, когда мы отстаиваем предположение, что евангелия как раз стремились нарисовать образ человека. Если в намерение евангелистов действительно входила задача изобразить перед своими читателями