— Так вот и береги его, — весело подбила мама. — Садись да ешь. Чего упираться? Чего?..

Глеб с царственной милостью подпихнул к брату цветастый бугорок тряпочек с печеньями.

— Работай. Ломи за троих.

Антон понёс руку к радужной горке.

— Ага…

— Коровья твоя нога.

Тут втащился Митрофан с Машей на руках, жутко удивился:

— Что это в тайностях от нас все так разбежались в еде, что аж потеют!? А кой да кто, знаю, в работе мёрзнет… Ну-ка, Маша, гордость наша, спроси у мамушки, спроси у братиков, чего это они так горячо трескают, так набивают в оба конца, что аж за ушками трещит, а нам и не подадут? Ну-ка, спрашивай, золотушечка…

Все взоры собрала Маша. Стало так тихо, будто ангел пролетел. Девочка сосредоточенно молчала, словно прислушивалась к тому, как прозвучали слова брата. Казалось, она силилась догнать ухом тот улетевший куда-то голос и послушать его ещё, послушать сказанное. Но разве это возможно? Девочка бросила вслушиваться и занялась внимательными глазами обходить всех в комнатке, смотрела и улыбалась, и в том непередаваемом взгляде, в той непередаваемой улыбке были восторг и сожаление, досада и радость, обида и торжество. Боже правый, легче сказать, чего в нём не было, и каждый увидел в этом взгляде укор себе, укор тому, что делал.

Как это никому не пала в голову прежде догадка, что эти печенья, пожалуй, всё-таки нужней самой маленькой в семье, самой слабенькой? Из больницы ж только что! Каждый, наверное, подумал про то же, каждый по-своему среагировал. Мама с какой-то виноватостью подала дочке капелюшечку надкушенное печеньице. Девочка взяла, стала серьёзно рассматривать. Антон поднёс весь ворох, высыпал сестрёнке на лавку, где присел с нею Митрофан.

А назавтра Глебка шепнул Антону за завтраком:

— Я оставлю Машуньке одно.

— Я тоже.

И братья приносили каждый вечер по два печенья. Весь день мучительно таскали в кармане, прятали от себя, только бы не маячили перед глазами, только бы не разъяриться, только бы со зла не воткнуть в рот — бездна бездну призывала, как говорят о соблазнах. Крепок был бес искушения, но мальчики находили в себе силу смять его.

13

Или доля моя

Сиротой родилась?

Иль со счастьем слепым

Без ума разошлась?

Никишин не вышел ещё хлеб, ещё полный под завязку мешок пшеницы, выменянный мужем перед уходом на фронт, толсто дулся в углу, а Поля, не привыкшая дожимать всё до крайности, не ждала, как последние зёрнышки снесёт за речку Скурдумку мельничихе Теброне, и потому, едва выскакивал пустой час, совала что уже из своего из личного барахлишка в мешок и бежала менять в горы. Одна ходить боялась. Чужие горы, чужие люди. А ну какой блудила навялится?

На всякий случай она брала в спасители Глеба. В то воскресенье будила его затемно, ещё лукавые не схватывались. Мальчик долго не просыпался. То ли слишком крепко спал, то ли будила она очень уж боязливо, и шла та боязливость от сердца. Жалко ей было поднимать. Она будила и боялась разбудить. «Ну, хай ще трошки…» Проходило с минуту, она несла руку к его плечику и, не решившись дотронуться, унимала её к себе. Она видела, как сладко он спал, отходила.

Окно уже брезжило. Мяклый свет дня подстёгивал, возвращал её к койке. Ждать больше нельзя. Она ставила в постели засоньку на ноги. Не поддержи — упадёт, так и не проснувшись. Она знала эту его сонливость, не бросала одного стоять и чуть не со слезами мягко покачивала из стороны в сторону, дула-дышала ему в лицо.

Помалу мальчик просыпался, не понимая, чего от него хотят. При этом он не капризничал, а шептал лишь одно:

— Не можу… Не можу…

Поля так и не добилась, чего же он не может. После выяснилось, никак он не мог проснуться, хотя помнил, что встать надо нарани. Вчера же весь вечер мама про это только и жужжала.

Наконец мальчик проснулся, живо оделся. Вот он и готов весь бежать день за нею верной собачонкой.

Только наши менялы на порог — прокинулся Антон. Что было силы в ручонках молча впился коготочками в материнскую юбку и, дрожа от страха, что вот сейчас уйдут от него, цепко держался. Мама пробовала высвободиться, разжимала пальчики, уговаривала:

— Пусти… Мы тоби лобии,[61] чурека принесемо. С сыром… Мы нанедовго…

— Да-а, нанедолго… Вы всегда так говорите. А приходите совсема-совсема тёмнышко!

Митрофан дураковато хлопнул себя по лбу.

— Фу, Антоняка! Совсем ну забыл… Тебе ж мышка велела передать из своего магазинчика новую косынку!

— Где косыночка? Где косыночка?

Митрофан важно повязал ему на голову отцов носовой платок. Мальчик млеет от восторга. Рассматривает себя в ведре воды на полу, как в зеркале. Забыто всё на свете.

Мама с Глебом спокойно, незаметно вышли.

Густая синь неба чиста, без облаков. День набежит жаркий. Но сейчас, на первом свету, чувствительна прохлада знобкая.

Проворные, быстрые ноги Поля ставила широко, отшагивала совсем по-мужицки. Глебка, мелкорослый, худее спички (за худобу мальчишки прозвали его Чаплей), прыткий на ногу, не поспевал шагом, вприбежку следом топтал тропку стригунком.

— Ма-а! Подождите!

— Шо там ще?

— Гляньте… Растёр ногу этими проклятыми чунями. А ладно, я пойду босячком?

— Да иди.

С чунями под мышками Глебка завил клубок, резво побежал по толстой сонно-ленивой прохладе пыли. Отпечатки залегали глубокие, глазастые. Мама кисло усмехнулась, подумала вслух:

— Баре мы больши-и-ие: сапоги чищены, а след босый…

Из-за далёкой каменной череды радужно-багрово било, подсвечивало, и скоро доброе солнце пролыбнулось с высь-горы нашим путникам.

Глебка упоённо пялится на солнце скользом. Жалуется:

— Ма! А почему Солнушко ругается, не даёт глазикам на него смотреть долго?

— Знать, ему твоя компания не наравится, — светло утягивается мама от прямого ответа. — А ну с кажным поиграй в переглядушки, когда оно в работу поспеет?

— А что, Солнушко работает? Как Вы? Как дядя бригадир?

— Оё, брякалка, уравнял!.. А ну кажному в мире посвети? А ну кажного согрей?.. Кажного человека, кажну пташку, кажну травинку, кажный листочок… Большь сонца кто и робэ?

— И у него хлебных карточек забольше всеха?

— А карточки у него ни одной нема.

— Разве это честно? А давай отдадим хоть одну нашую!

— Отдадим. Передавать будешь сам?

— Ага. Вечером Солнушко упадёт за горку спать. Я разбудю и отдам…

Словно в благодарность солнце подпекало всё азартней. В селении Мелекедури маме с Глебкой стало