Было впрохладь, свежо. Валетами попадали все четверо на одну койку, вжались друг в дружку.

В глухой час, ближе к свету, то и стряслось, чего так опасался Митрофан. Во сне Антон облил всех «цветом детской неожиданности». Невидимой волной всех смыло с койки. Один Антон уже без одеяла всё безмятежно спал.

— Антоха… башка незаплатанная… — кутаясь в одеяло, хныкал Пегарёк. — Ты чё меня всего устряпал? Холодина, зуб на зуб не бьёт… Как домой иттить?

— Ножками! — резнул Митрофан. — Отдавай сюда, задрёпа, одеялку нашу и шлёпай!

Митрофан выдернул из рук Пегарька одеяло, подтолкнул к двери.

— Катись отсюда колбаской. Чтоб тебя чикалки пощекотали! За пятки!

В окне черно, жутко.

Ёжась, Пегарёк выскакивает в черноту.

— А теперь с тобой разберёмся, ненаглядный китайский партизаник! — Митрофан дёрнул Антона за ногу. Мальчик так и не проснулся, ужимаясь в калачик. — Что Пегарька уделал — пять с плюсом! Так бы он и завтра не ушёл. А что всю постелю упоганил, нас с Глебом… Кто за тобой будет настирывать? Я? Я не нанимался к тебе в прачки. Ты у меня с рёвом нацелуешься с этой дрянью! А ну вставай!

Митрофан шлёпнул Антона по ноге. Антон вскочил, припал плечишком к стене и затих. Он продолжал спать сидя.

— Ты бесстыжие свои лупалки-то не жмурь! Давай открывай. Смотри, чего ты натворил!

— Я… не можу… проснуться… — сонно бормотал Антоша.

— Так я помогу!

Митрофан остервенело схватил сонного за голову, отвёл назад и с разгону трижды воткнул разрывающегося в плаче Антона лицом в кружок «золота».

Из школы Митрофан забежал в больницу.

Поля положила на него тревожные глаза:

— Как вы там? Живы? Вчора выходной, школы тебе нема. Один денёчек не був и у мене. Еле выждала душа… День-год… Ну, як вы там, сыночок, кулюкаете? Голодом не сидите? Кукуруза, наверно, уже вся? До званья подмели?

— И ничего мы не подметали… Кукуруза вся целая. Только разик, позавчера, малешко гульнули. Две сковородки пожарили. А так больше ни во столечки, — Митрофан показал кончик мизинца, — не трогали. Вся на месте. Кре-епко я берегу от Глебки с Антохой. Как велено!

— Кто велел?

— Сами Вы и велели! Кто наказывал? Ты старший, так ты уж береги?

— И-и, головушка медная… Бездольный воспрещатель… И слухать тошно! Я ж говорила не про то совсем! Берегти-то береги, да не по-твойски! А так: йисты — ешьте, мимо рота только не кидайте.

— Во-она как! — разочарованно протянул Митя. — А я думал, не надо давать Глебу с Антоном.

— Ты там хлопцев не поморил мне? Ноги, може, уже не таскають…

— Ну да, не таскают. Скачут кузнечики!

— Посмотрю, как скачуть.

— А домой скорочко, ма?

— Скоро… Чоча твёрдо посулил списать завтра. Крайний день послезавтра. Приду гляну, як ты там хозяиновал у мене.

Последние дни перед домом были у неё самые тягостные за полтора месяца больницы. В каторге едва дождалась нового утра, потом век выглядывала обход, Чочу. А он будто всё напрочь забыл, не шёл, лишь под вечер вкатился.

Как обещал, дал полную отходную, да пойти в ночь с дочкой на руках уже не пойдёшь. Поля поникла, не притронулась к ужину. Уложила Машу, к своей койке и не подошла. Всё сидела поближе к дому, в прихожалке с дежурной сестрой, и когда та выскочила куда-то на минуточку (до утра), грустно обрадовалась, что не будет та докучать пустопорожними уговорами. Всю ночь толклись перед глазами ребята, дом, ловила в маяте себя на том, что во всю больничную полосу так щемливо не думалось про них, а тут с ума нейдут, и как они, и что они, в горячке то и знай всё отдёргивала на окне штору, лупилась в темь, готовая бечь. Только внесло предутренним ветром сестру — лопнул терпец, прикинула Машу щёчкой к своей щеке да и бежака.

Видело материнское сердце беду.

Размахнула дверь — постель прибрана, Митька с Глебом потерянно сидят на скрыне с кукурузой, повтыкали носы в пол.

— Чего в таку раницу одемше? В честь чего спола́горя повскакали?

— А мы не ложились…

Её морозом так и одёрнуло.

— Иль случилося шо?

— Да случилось… У нас, мамычка, Антошик пропал…

— А Божечко мой! Как пропал?! Досказуйте! Толком… Порядком…

Братья переглянулись. Кому говорить? Глеб качнулся к Митрофану плечом. Давай ты!

Пропажа казнила Митрофана. Но ещё солоней казнило его то, что пропажа эта свертелась именно в то время, когда главой дома был он. «Не мог шныря одну ночку утерпеть… Пришла матуся, спокойно и укатывайся-пропадай на все четыре ветра. А то напоследушки запашку мне подпустил…»

Митрофану не верилось, что брат пропал всерьёз. Отыщется. Жрать захочет, прибежит. Да и потом, подумаешь, потеряли одного, зато у нас ничего другое не пропало! Мог же этот обормот вообще сгореть вместе со своей косыночкой скандальной, мог заодно и домишко спалить, могли всю, под черту, кукурузу слопать — но всё цело! А это что-то да значит. Вон и на старуху живёт проруха…

Митрофана не манило начинать впрямую с пропажи, поджигало сразу дать понять матери, что сладкое бремя властелина нёс он с достоинством. Завёл песню издалека, с субботы. Обстоятельно, как и просила, рассказал, как старательно стирал-настирывал весь вечер, как под конец помогал ему Глеб. Про воскресенье пришлось молчать. Собирались полоскать, да забыли, проиграли весь день в мяч.

Зато про понедельниковы страдания улился соловейкой. Корыто с настиранным еле обротали с Глебом на свою тачку в одно колесо да к реке. Тачку так с бугра разогнало, что не удержали, сорвалась с берега, перевернулась. Перекурыркнулось и корыто. Хорошо, что речка воробью по грудку, не выше мизинчика. Из настиранного ни холеры не унесло, только прозрачная вода, что сонно прыгала по мелким камешкам, враз почернела.

Макая тряпицу в воду, Митрофан бил, охаживал ею лобастый гладкий камень, как делала мама. Глеб полоскал в отдальке, чтоб не забрызгать друг дружку. Не усидел и Антон — прокинулся, заслышав на первом мерклом свету их сборы, — тоже хлопотал в подмоге. Он считал, мало проку в том, что колотят братья по булыжникам бельём. Оно скорее станет чистым, если… Он кинул полотенешко на камень, застучал сверху другим. Камнем. Полотенце оказалось не из стали, тут же в нём явилась мелкая разрывка.

Как вещественное доказательство Митрофан достал из вороха и в самом деле чисто выстиранного, сухого белья на койке полотенце, показал те пробоинки с белой бахромой.

— Развесили потом всё под яблоней у окна, наказали ему не забегать далеко и погнали с Глебом череду пасти…

— Что, уже наша