Тем вечером Додик остался дома, чтобы посмотреть, как Джейк поставил первую телевизионную пьесу Люка, причем заранее себя убедил, что это будет блистательная постановка говеннейшей пьески. Однако еще до конца первого действия пришлось ему признать, что этот Лукас Скотт, эсквайр, способен такими тебя обкрутить кренделями, что будьте здоровеньки. Додик даже обиделся: ну ведь несправедливо же! В каком-то смысле даже гадко, когда паршивец, у которого и так от рождения во рту золотая ложка, оказывается еще и ярко талантливым. Что ж, может, помрет молодым. Будем надеяться. После спектакля намечался легкий междусобойчик, но Додик, придя в дурное расположение духа, решил на него не ходить.

Начав праздновать еще на телевидении, Джейк с Люком до утра вместе пили, с чувством некоторой неловкости ожидая рецензий. Потому что если те окажутся плохими, это будет унизительно, а если хорошими, тоже ведь проку ноль — это же всего лишь Торонто! Так что, когда начали звонить репортеры, Люк был еле жив, а Джейк изо всех сил всем хамил.

Потом были еще пьесы, случались триумфы и покрупнее, были другие подобные утра после премьер, когда Джейк с Люком до рассвета куролесили с девицами, а потом кривились при виде рецензий, какими бы они ни были: обоим успех в Торонто представлялся чуть ли не позорным. Все больше и больше они всеми помыслами устремлялись в Англию. Англия, Англия, когда наконец придет время и для нее?

Завидуя их совместному успеху, Додик сделался мрачен, дулся, чувствуя, что Джейк его бросил, и стал сам от них отдаляться, уходя в собственные мечтания и проекты.

Например, канадо-еврейский «Кто есть Кто».

Пора ведь в конце-то концов и Додику сеть забросить!

По всей стране пошла пробная рассылка тысячи анкет — врачам, дантистам, адвокатам и бизнесменам — с просьбой вернуть их с фотографиями и сведениями о себе, причем без всяких обязательств. Как им сообщалось, они избраны в качестве лидеров местных общин взыскательной и представительной комиссией, потому что в столь эпохальное, исторически значимое собрание, каковое и само сделается частью нашего несравненного еврейского наследия, нельзя ни с черного хода войти, ни купить себе туда билет за деньги. В каждом конверте кроме анкеты содержался бланк заказа — на случай, если адресат пожелает выписать себе экземпляр этого еврейского «Ху из ху», который будет номерным и в переплете с золотым тиснением, поскольку первое издание планируется выпустить ограниченным тиражом, так что оно всенепременно скоро станет предметом коллекционирования и подорожает в два раза. Вскоре во внутренних кругах издательства «Маунт Синай пресс» готовящийся к выходу справочник называли уже попросту «Еврейским Х*ем».

Сто двадцать два человека к ответу приложили по чеку на двадцать пять долларов; из этих чеков только восемнадцать оказались липовыми, и Додик поспешил в банк, угрожая сменить кредитное учреждение, если ему сей же момент не выдадут новую ссуду.

На «Еврейском Х*е» Додик Кравиц сделал пятьдесят тысяч долларов чистыми законной прибыли, да еще и внес туда Джейка — бесплатно, по старой дружбе, как восходящее светило телережиссуры, которое такими темпами, глядишь, скоро воссияет и по другую сторону нашей большой волнистой лужи.

Люка к тому времени в Торонто уже не было — последнюю неделю в Канаде он решил провести на озере с родителями. Джейк на последний вечер в Торонто запланировал обед в ресторане с Ханной, но ты, Додик, — сказал он, — ты, если хочешь, давай, присоединяйся тоже.

Уверенно шагая к первому миллиону, Додик все же чувствовал, что в его жизни чего-то не хватает. В его квартире со встроенным баром, стену за которым украшал подсвеченный с обратной стороны витраж с изображением канканящих девиц, — квартире шикарно обставленной, оборудованной высококакачественной аудиосистемой и телефоном в ванной, — вечно царил кавардак. Всюду вонючие носки и грязные рубашки. В раковине горы немытой посуды. По углам засохшие колбасные огрызки. А больше всего донимала необходимость по-прежнему питаться в ресторанах либо довольствоваться закусками из кулинарии. Совсем извелся! Ничто не заменит домашнюю пищу — куриный бульончик, кнышес, фланкен[176]. Мечталось иногда и о жене — чтоб вся из себя была, но при этом хеймеше[177]. А то ведь что толку даже с миллиона, если жрать приходится всякий дрек, вечера просиживать в одиночестве, а потом либо дрочи на сон грядущий, либо вызывай по телефону поблядушку, у которой там еще от прежнего клиента мокро. У-y, триппероносицы! Девицы, с которыми он позволял себе расслабляться, хороши на уик-энд в Баффало, но чтоб с такой показаться в загородном клубе «Пайн Вэлли», — да ни в жисть!

Чтобы я, да женился, она должна

Быть прелестнее розы, Луне равна,

Разодета должна быть и в пух, и в шелк,

Чтобы я, как лопух, под венец пошел;

Чтобы бюст и диплом, и крутая родня —

Лишь такой впору мужем назвать меня[178].

Ханна пребывала в грусти, весь вечер чуть не плакала, несмотря на то что Джейк пообещал ей прислать денег на поездку в Лондон к нему в гости, — глядишь, чем черт не шутит, вдруг даже на премьеру его первого фильма!

— Из этой страны, от этой тундристой погоды все бегут! Сначала Джо, теперь ты… — И она рассказала ему историю, которую Барух привез из своих странствий, байку, услышанную от испанского матроса. — Знаешь, откуда взялось название этой страны? Перекочевало с карты конкистадоров, покорявших Перу. Один из них взял карту двух Америк и написал на месте неисследованных пространств севернее Великих Озер: Aqui está nada[179]. Потом это сократилось до aqui nada. Так и получилось слово Канада.

Эх, Барух, Барух.

— Когда у него бывали приступы сильных болей, — продолжила она, — (ну, то есть после того, как ему отняли ногу) он держался только на ненависти к братьям. Ага, говорил он, помрут — хороните их с палками, чтобы, когда придет Машиах, проще было прокопать себе ход наверх. Только вот хрен им в зубы! — и давай злобно ругаться. Так и вижу, как они гниют под шестью футами глины — святоши чертовы, лицемеры, и, если кто из вас возьмет у них хоть грош, брошу и прокляну!

После ампутации ноги Барух вернулся в Йеллоунайф, шахтерский городок, где родился Джо, купил закусочную, но тут же потерял и ее, и все, что у него было, спекулируя горными отводами.

Иногда он мог неделю не ночевать дома, и я, не переставая, то плакала, то ругалась. А когда в конце концов являлся, то непременно с бутылками и со своими гоише негодяями. Войдет, по заду меня хрясь, сверток окровавленный в руки сунет, и я, как была в слезах, иди на кухню, готовь всей этой шантрапе трефное: потроха всякие, свиные отбивные… А он давай будить Джо, да и Дженни тоже, целует их, щиплет, перед всеми хвастает, передает из рук в руки. С Джо пижамные штанишки спустит, схватит его и кричит: «Во! Во! Вот шлямбур будет, когда вырастет, вот еврейский шлямбур, — прячьте дочек!» А то даст Дженни хлебнуть пива и смеется, когда она его выплевывает, а Джо сунет в рот сигару и подожжет… При этом нам не позволялось никуда уйти — требовал, чтоб мы там с ними все сидели, вместе пили и ели с этими его дружбанами, пока он не затеет с кем-нибудь из них борьбу. Спорим, среди вас нет такого, кто мог бы уложить этого одноногого еврея на лопатки! А то иногда вдруг в отключку выпадет, и тогда его приятели — им же неловко передо мной — потихоньку, один за другим уходят, а мне на прощание любезностей наговорят: мол, Барух силой затащил их в дом, а вообще, он черт знает, прямо, что за чудило.