и черепице, – а также после принятия таких нормативных положений, как, например, «Акт о благоустройстве домов ремесленников и рабочих» от 1875 года[545]. Ложные идеи – та же теория о миазмах – могли приносить и положительный результат: люди осушали болота, топи, канавы и другие водоемы со стоячей водой, внедряли гидравлические устройства для циркуляции воды в каналах и цистернах; из жилых районов убирали мусор; вентилировали жилые помещения и места собраний; а также использовали дезинфицирующие средства и инсектициды в домах, больницах, тюрьмах, конференц-залах и на кораблях. Такие меры – верные действия, предпринятые по неверно понятым причинам, – значительно сократили непосредственный контакт американцев и европейцев с патогенами и их носителями[546].

Имя Джона Сноу в Сохо по-прежнему произносят с почтением, ведь именно он проследил истоки возникновения холеры, поразившей Лондон в 1854 году, до конкретной водяной колонки на Брод-стрит, куда вода поступала из заполненной нечистотами Темзы. Но не обязательно даже было принимать доводы доктора Сноу о связи холеры с человеческими экскрементами, чтобы увидеть преимущества фильтров для воды и отдельной сети канализационных труб. В 1866 году в Нью-Йорке создали Городской департамент здравоохранения, что позволило применить беспрецедентные меры против очередной вспышки холеры: с пустырей убрали 160 тысяч тонн навоза; помещения, в которых жили зараженные, в кратчайшие сроки продезинфицировали хлорной известью или каменноугольной смолой; а одежду, постельное белье и утварь, принадлежавшие больным, сожгли[547]. В одном исследовании, где проводился анализ смертности в американских городах в первые четыре десятилетия XX века, говорилось, что технологии очистки воды (фильтрация и обработка хлором) были «ответственны» за половину общего снижения смертности; за три четверти снижения младенческой смертности и примерно за две трети снижения детской смертности[548]. Улучшение санитарных условий сработало. В 1906 году драматург Бернард Шоу в предисловии к книге «Врач перед дилеммой», без особой доброты отзываясь о медицинской профессии, все же писал так:

Весь минувший век цивилизация избавлялась от условий, в которых благоденствуют бактериальные лихорадки. Тиф, некогда столь распространенный, исчез без следа; чуму и холеру остановила на наших границах санитарная блокада… Сейчас мы лучше, нежели когда-либо в прошлом, понимаем опасности инфекции и то, как ее избежать… В наши дни гораздо больше проблем у чахоточных, поскольку их все чаще лечат как прокаженных… Но пусть даже доктора, охваченные страхом перед заразой, говорят, будто единственное, что может предложить наука пациенту, страдающему лихорадкой, – это кинуть его в ближайшую сточную канаву и заливать его с безопасного расстояния раствором карболовой кислоты до тех пор, пока он на этом же месте не будет готов к кремации, – мы благодаря этому страху все же добились большей заботы и чистоты. И конечным результатом стал ряд побед над болезнью[549].

Кроме того, в мире с развитой промышленностью люди начали лучше питаться. Несомненно, по современным стандартам английский рабочий в 1904 году потреблял слишком много алкоголя – в среднем 73 галлона (ок. 330 л) пива[550], 2,4 галлона (ок. 11 л) крепких напитков и один галлон (ок. 4,5 л) вина в год. Кроме того, он ел слишком мало фруктов и овощей, что вело к дефициту кальция, рибофлавина, витамина А и витамина С и к переизбытку крахмалистых углеводов. Тем не менее Великобритания «как раз переходила к тому, чтобы рацион почти всех семей среди ее рабочего населения давал достаточно энергии для продолжительной работы»[551]. А повышение уровня женского образования и занятости коррелировало с почти одновременными спадами рождаемости и младенческой смертности[552].

И все же легко понять, почему ученые были так часто склонны приписывать себе общие улучшения в здравоохранении, приведшие к тому, что средняя продолжительность жизни при рождении за век возросла беспрецедентно: если говорить о Соединенном Королевстве, то с 40 лет во времена битвы при Ватерлоо до 53 лет в 1913 году. Когда в 1897 году в Венеции прошла Международная санитарная конференция, казалось, что новые достижения почти гарантированы. Несомненно, когда Владимир Хавкин испытал вакцину против бубонной чумы, она имела неприятные побочные эффекты – лихорадку, опухоли и покраснение кожи, а кроме того, не давала полноценной защиты от чумной палочки, – но это все же был прогресс. Как и признание того, что самым эффективным средством от эпидемий может быть борьба с грызунами (и их блохами) с помощью ловушек и отравы. Тогда же делались первые шаги к тому, чтобы при помощи телеграфа отслеживать зараженных пассажиров на борту кораблей. По словам австрийского делегата, прозвучавшим на конференции в 1892 году (она тоже проходила в Венеции), «телеграмма – это профилактическая мера в самом широком смысле этого слова»[553]. Это был тот же самый оптимизм, который позже пронизывал книгу Бойса «Комар или человек?». Но вскоре этой вере в научный прогресс было суждено получить очень тяжелый удар.

Леди Инфлюэнца

Она идет…

О, леди Инфлюэнца! Как звезда

Похмельная, бледна. Измождена

Душа. Цветет кувшинкой белой Жар,

С ним – белоручка-Смерть, и Боль страшна,

Убьют надежду свиты имена:

Рак, Пневмония, Носовой Катар.

Руперт Брук

Стихотворение «К моей леди Инфлюэнце» (1906) Руперт Брук написал в шутку еще в студенческие годы[554]. И все же с этой «леди» не стоило шутить. Первые подробно описанные вспышки инфлюэнцы, или гриппа, случились в Европе в XVI веке, хотя самая ранняя, вероятно, произошла в 1173 году. Крупные эпидемии гриппа наблюдались в 1729, 1781–1782, 1830–1833 и 1898–1900 годах, причем общая смертность возросла с 400 тысяч до 1,2 миллиона (от 0,06 до 0,08 % от населения мира)[555]. Но в XX столетии нам предстояло выдержать намного более сильный удар[556]. В мире не только стало больше людей – он стремительно урбанизировался, а его обитатели стали мобильнее, и возможно, именно из-за дурного воздуха промышленных городов повысилась восприимчивость людей к респираторным заболеваниям. Через год после того, как Брук написал упомянутый стих, его старший брат Дик умер от пневмонии в возрасте двадцати шести лет. Жизнь самого Брука была длиннее всего на год: в 1915 году, когда он направлялся к роковым пляжам Галлиполи, неподалеку от греческого острова Скирос его укусил зараженный комар – и начался сепсис. Да, в XX