— Что он рассказал? — Дов поставил на стол сумки. В одной звякнули бутылки, из другой высунулись пластиковые кюветки с едой.

— Насчет той девки и бабки.

— И что именно?

— Что ты трахался с ней в ее комнате, а в соседней бабка еще не остыла.

— Это Макс рассказывал?

— Да, — проворчал Макс.

— Все наврал.

— Все правда, — возразил Макс.

— Нет, неправда.

— Как же так! — заорал Макс.

— Почему же? — спросил Баумел. — Звучит вполне правдоподобно.

— Потому что, — вздохнул Дов, — я трахался с ней не в спальне, а на кухне.

5

Свежее утро, не пахнет ни гниющими водорослями с моря, ни прорвавшейся канализацией — такое нечасто бывает. Прохладный утренний воздух приглушает похмельный звон в голове Брама, плетущегося вслед за Хендрикусом к собачьему писсуару.

Он ожидает звонка — обычного в это время.

— Я не слишком рано? — осведомился Икки.

— Я выгуливаю Хендрикуса.

— Ты вчера дежурил, да?

— Да, а если б не дежурил, меня бы вызвали. Народу не хватало.

— Мы тоже могли там оказаться, ты это понимаешь?

— Но мы не оказались.

— Если бы это случилось на несколько часов раньше…

— Что за хрень ты несешь? Это не случилось раньше. Ракета…

— Я не уверен, что это ракета, — перебил его Икки.

— Ты слыхал какое-то другое объяснение? — сердито спросил Брам.

— Я руководствуюсь своими ощущениями.

— Икки, заткнись, а! Достал!

— Брам, мне не хотелось повторять, я не хотел этого говорить, но теперь придется: я знал об этом! И если бы ты был честным человеком, ты сказал бы: Икки, ты был прав, у тебя потрясающая интуиция.

— Ты плохо себя чувствовал или просто испугался. Хватит размазывать дерьмо по столу.

— Нет, — сказал Икки.

— Послушай: это поразительно, я согласен, но разве надо быть гением или провидцем, чтобы предугадать, что на блокпост, охраняемый евреями, в один прекрасный день нападут арабы?

— Мне кажется, я предчувствовал именно это. Надо было их предупредить.

— Они не поверили бы.

— Все-таки я должен был.

— Сделаешь это, когда у тебя будет истинное предчувствие, ладно? — предложил Брам.

— Когда ты пойдешь к Сариной маме?

Брам вздохнул:

— Скоро. Я позвоню тебе.

— Мне пойти с тобой?

— Нет. Послушай, я стою у собачьего писсуара, воняет нестерпимо, но мне приходится стоять на месте, пока я с тобой разговариваю, так что увидимся в «Банке».

У тела существует своя память, в которой сознание не участвует, — там хранятся ритм и автоматизм движений. Хартог стоял, взявшись руками за стальную трубу, прикрепленную к стене ванной комнаты. А Брам, надев пластиковые перчатки и осторожно стаскивая с него памперсы, глядел на длинные тощие ноги отца, долгие годы не суетливо, но быстро несшие Хартога по земле. Они приводили его на лекции и в лаборатории; они подняли его со стула в стокгольмском «Гранд-отеле» и привели на сцену, где он получил премию. Они поднимали его в кузов грузовика и спускали на землю, когда нацисты погнали уцелевших евреев из лагерей уничтожения в длинное голодное путешествие, уводя от наступавшей сталинской армии. В ту пору легче было невысоким. Хартога наказывали в лагере чаще, чем остальных. «Я всегда вставал, — рассказывал Хартог сыну, — но не сразу. Потому что тех, кто вскочит раньше времени, сбивали на землю. Палкой, прикладом винтовки или плетью. Так что лучше не суетиться, полежать, пока он не успокоится. И только после вставать. Если, конечно, тебе не прикажут встать. Тогда встаешь».

Сняв памперс, Брам протер бедра отца влажным полотенцем — обычно он не позволял себе пускаться в воспоминания, но почему-то сегодня ему никак не удавалось отключиться. Он смазал воспаленные места восстанавливающим кожу кремом и надел на отца новый памперс. Медленно, мелкими шажками он повел отца обратно в спальню. Хартог дрожал всем телом; мышцам под бледной, морщинистой кожей едва хватало сил, чтобы держать его на ногах, голова мелко тряслась. «Надо это записать», — подумал Брам. Он помог отцу лечь в постель, накрыл его простыней и поцеловал в лоб, за которым некогда скрывался гениальный мозг. Потом налил воды Хендрикусу.

У Риты был ключ от их квартиры, но она звонила в дверь, если знала, что Брам дома. Она втащила в гостиную полную провизии сумку и подушку. Сумку поставила на пол у дивана, подушку старательно взбила.

— На случай, если ты поздно вернешься — я плохо сплю на чужих подушках.

— Я пока не знаю, когда вернусь, постараюсь добраться до дома к концу дня, ладно?

— Профессор, я у вас на почасовой оплате, чем дольше вас не бывает, тем богаче я становлюсь. Я хочу вам кое-что показать. Он спит?

— Да.

Рита достала из сумки мобильник и, отодвинув подальше, внимательно вгляделась в него.

— Минутку, вы должны это послушать.

Она покопалась в сумке и выудила очки. Потом нажала на кнопку и протянула телефон Браму.

Голос Хартога резко зазвучал из аппарата: «Кар gaza оетта deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».[54]

Сияющая Рита смотрела на Брама, ожидая благодарности.

Брам спросил:

— Это все?

— Да. Что он сказал?

— Он сказал — он сказал — он рад, что ты за ним ухаживаешь. Можно мне послушать еще раз?

Она повернула мобильник к себе и снова нажала на кнопку.

«Kap gaza оетта deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».

Ему не показалось. Хартог заговорил. Он сказал: «Godverdomme». Из всех слов, которые он мог бы найти на девяносто третьем году жизни, Хартог выбрал это, единственное, и потрудился его произнести. Может быть, и другие звуки что-то означали для самого Хартога, но именно это слово он произнес особенно четко. И что значит «rauw, rauw, rauw»?

— А где он был, когда говорил это?

— Он сидел здесь, за столом. Я села напротив. И стала рассказывать. О том о сем. И тогда он это сказал.

— Он смотрел на тебя, когда говорил?

— Нет, он говорил как бы самому себе, глядя перед собой.

Если у Хартога наступил светлый миг и до него дошло, что он сидит и слушает бесконечные сплетни, то его реакция вполне понятна.