Эдмономъ Гонкуръ и Альфонсомъ Додэ, а также и съ такъ называемыми меданцамщ т. е. съ молодыми писателями, примыкавшими къ этой школѣ. Флоберъ не жилъ въ Парижѣ ни въ одинъ изъ моихъ пріѣздовъ, такъ что мнѣ и не привелось видѣть его въ живыхъ.

Въ концѣ семидесятыхъ годовъ репутація Альфонса Додэ стояла никакъ не ниже, чѣмъ имя Зола, и эти два таланта какъ бы дополняли другъ друга. Я помню, что Зола относился къ дарованію и характеру произведеній своего собрата Додэ искреннѣе и сочувственнѣе, чѣмъ Додэ къ нему. Тогда еще Зола жилъ въ небольшой квартирѣ, не имѣлъ дачи въ Меданѣ и считалъ еще выгодной для себя постоянную работу въ «Вѣстникѣ Европы». И Додэ еще не вполнѣ оперился. Я и тогда находилъ его пріемы и тонъ бесѣды пріятнѣе, чѣмъ у Зола, который оказался совершенно такимъ, какимъ мнѣ описывалъ его еще Тургеневъ, въ первомъ своемъ письмѣ, въ отвѣтъ на то, гдѣ я его разспрашивалъ объ авторѣ «Ругоновъ-Маккаръ». И кажется, въ первое же мое посѣщеніе, Зола говорилъ мнѣ о нѣсколькихъ молодыхъ писателяхъ, признававшихъ себя его учениками или, по крайней мѣрѣ, большими почитателями: это были Юисмансъ и Сеаръ — каждый въ своемъ родѣ. О Флоберѣ и Гонкурѣ Зола и тогда еще говорилъ, какъ о своихъ непосредственныхъ руководителяхъ, между тѣмъ какъ у Додэ было къ нимъ нѣсколько иное отношеніе. Я думаю, что къ Флоберу Зола имѣлъ самое искреннее и нѣжное чувство, на какое онъ когда-либо былъ способенъ, любовно разсказывая всевозможные анекдоты, рисующіе личность, привычки, тонъ и чудачества Флобера. Кто поинтересуется большими подробностями моего личнаго знакомства съ парижскими романистами, тотъ заглянетъ въ статью мою, появившуюся въ тѣ же года въ журналѣ «Слово».

Ни одного изъ моихъ парижскихъ собратьевъ не привелось мнѣ изучать, какъ Зола. За него же мнѣ, всего больше, и доставалось въ русской печати. Я не стану здѣсь оправдываться во всѣхъ тѣхъ обвиненіяхъ и нареканіяхъ, какія пришлись на мою долю. Кто хочетъ знать — какъ я смотрѣлъ на талантъ и писательское дѣло Зола уже двадцать пять лѣтъ назадъ, тотъ пускай заглянетъ въ критическую статью «Писатель и его творчество», написанную еще въ 1883 г. (Наблюдатель, № 11), по поводу его романа «Au bonheur des dames». Съ тѣхъ поръ я, и въ послѣдніе годы, имѣлъ случай высказываться о немъ и, думается мнѣ, безъ всякаго пристрастія, свободно и объективно.

Здѣсь я приведу только итоги моего личнаго знакомства съ нимъ. Зола я уже давно не видалъ, съ конца восьмидесятыхъ годовъ, лѣтъ около десяти. Въ самыя послѣднія мои поѣздки я не ѣздилъ къ нему, даже когда онъ жилъ въ городѣ, въ своемъ собственномъ отелѣ. Скажу откровенно, онъ пересталъ уже интересовать меня, какъ человѣкъ и даже какъ писательскій типъ. Такія прямолинейныя натуры — рано складываются и упорно держатся своего основного склада. Какъ писатель, Зола далъ уже свою мѣру, что не мешало ему задумывать и выполнять все новыя крупныя вещи, какъ «Лурдъ» или «Римъ».

Знакомство наше — какъ я сказалъ — началось въ Парижѣ, въ концѣ семидесятыхъ годовъ. Тогда Зола не былъ еще тѣмъ полнымъ, почти тучнымъ южаниномъ, какимъ является на новѣйшихъ портретахъ. Жилъ онъ еще скромно, въ небольшой квартиркѣ, гдѣ сказывалась его страсть къ брикъ-а-браку. Я нашелъ у него, въ числѣ «objets d’art» финифтевый образокъ Митрофанія и русскій мѣдный складень. Говорилъ онъ и тогда много, менѣе увѣренно, чѣмъ впослѣдствіи, почти исключительно о себѣ, о своихъ работахъ, о парижскомъ литературномъ рынкѣ. У него не было южнаго акцента. Онъ — парижанинъ по дикціи, немного шепелявой. Въ разговорѣ былъ словоохотливъ; но совсѣмъ не ораторъ, что и самъ прекрасно сознавалъ. Тогда онъ еще снизу вверхъ смотрѣлъ на Флобера, Гонкуровъ и Тургенева. Но когда, послѣ смерти нашего знаменитаго романиста, во французской печати огласили его мнение о кружкѣ, съ которымъ онъ былъ всего ближе, то Зола, говоря объ этомъ со мною, держался уже огорченнаго тона свысока, примѣрно въ такихъ выраженіяхъ — «Nous tous, nous aimions beaucoupce garçon. Et il nous arrange si vertement» (Нам всем очень нравился этот мальчик. А он так груб с нами).

Это «ce garçon» — признаюсь — меня покоробило. Тургеневъ— какь вы видѣли — прямо открылъ Зола, носился съ нимъ, доставилъ ему работу въ «Вѣстникѣ Европы», когда онъ сильно перебивался.

И съ каждымъ годомъ натура автора «Ругоновъ» давала себя знать. Послѣ рьяныхъ нападокъ на французскую Академію онъ сталъ добиваться чести попасть въ число сорока безсмертныхъ и, до конца, срамилъ себя сяоими домогательствами. Точно также и къ «Socitée des gens do lettres» онъ относился чуть не съ прегрѣніемъ, до нѣхъ поръ, пока его не выбрали въ предсѣдатели.

Я уже говорилъ, что едва ли не въ первый мой визитъ къ нему, онъ мнѣ указывалъ на двоихъ молодыхъ людей, которыхъ онъ считалъ своими послѣдователями. Это были Сеаръ и Юисмансъ. О Мопассанѣ я тогда ничего еще не слыхалъ отъ него. Впослѣдствіи, Юисмансъ сталъ весьма иронически отзываться о Зола, какъ о «типѣ», и разсказалъ мнѣ и еще одному русскому характерный случай изъ его интимной жизни. Изъ перваго большого гонорара, полученнаго имъ, Зола сейчасъ же купилъ тебѣ «брилліантовый перстень въ пятьсотъ франковъ».

Въ денежномъ смыслѣ, Зола быстро оперился и въ 8о-хъ годахъ у него уже былъ загородный домъ съ землицей, на берегу Сены, въ Меданѣ. Тамъ и собиралась та молодая братія, которую онъ поддерживалъ въ критикѣ, прозванная «меданцами». Они такъ ивьшустили — вмѣстѣ съ хозяиномъ усадьбы — книжку «Les soirees de Medan», въ которой Мопассанъ сразу заявилъ себя, какъ первоклассный талантъ.

Въ Меданѣ я былъ раза два, и каждый разъ въ сопровожденіи Поля Алекси, одного изъ меданцевъ. Зола обстраивался, ушелъ весь въ свой комфортъ, жилъ въ деревнѣ три четверти года и къ Парижу сталъ очень равнодушенъ. Свой домашній обиходъ и работу онъ описывалъ самъ въ печати или сообщалъ своимъ біографамъ и репортерамъ. Парижскую жизнь онъ уже менѣе наблюдалъ и я позволилъ себѣ высказать ему это въ Меданѣ, во время прогулки по берегу Сены.

Тогда еще была жива его мать — умная старуха съ пріятнымъ тономъ. Жена его не представляла для меня особеннаго интереса. Своему мужу, его писательству и успѣхамъ она казалась очень преданной. Бездѣтный ихъ домъ оживлялся двумя собаками. На оцѣнку парижанина, и даже иностранца — Зола велъ самую однообразную жизнь, но этотъ филистерскій режимъ помогъ ему сохранить свой творческія силы.

Во вторую мою поѣздку въ Меданъ, мнѣ привелось и ночевать у Зола.