И только после этого я смог пасть на колени и молить прощения у двух погибших женщин и несчастной девушки. Припав к земле и коснувшись ее губами, я смог прокричать, что не имею права зваться человеком.

Я – убийца.

Я смог сделать это потому, что, попав в тюрьму, я впервые узнал о человеческом отношении. Впервые я понял, что значит быть человеком, и познал, что такое любовь. Наконец узнал, каково уважительно относиться к другому, обращаться вежливо на «вы», и как можно любить кого-то, испытывая трепет. Если бы я не попал сюда как убийца, то, возможно, смог бы продлить свое физическое существование, однако моя душа продолжала бы корчиться в навозной куче среди кишащих опарышей. И я бы никогда не догадался об этом… Оказавшись здесь, я впервые пережил часы счастья. Ожидание, волнительные хлопоты перед встречей, искренняя беседа двух людей, молитва за кого-то, встречи без притворства – теперь я знаю, что это значит.

Лишь познавший любовь может любить, и только получивший прощение умеет прощать… Вот что понял я.

Скорее всего, этот блокнот обнаружат после моей смерти. Если президент, когда-то тоже приговоренный к смертной казни, сдержит обещание не приводить в исполнение высшую меру наказания, то мне придется рассказать правду лично, хотя не могу себе этого представить. Однако если я все-таки умру, то тот, в чьи в руки попадет блокнот, пускай передаст его племяннице монахини Моники – госпоже Мун Юджон.

Во время наших настоящих разговоров я несколько раз порывался выложить все начисто, но так и не решился – побоялся разочаровать ее… И того, что она, как и остальные, покинет меня… Если же она откажется принять блокнот, передайте ей: проведенное вместе время, выпитое нами растворимое кофе, съеденные нами булки и те несколько часов в неделю – все это позволило мне выдержать всякие унижения, вынести любые муки, простить врагов, искренне раскаяться в содеянном и повиниться в прегрешениях перед Богом.

Передайте, что благодаря ей мне удалось пережить по-настоящему драгоценное, наполненное теплом и… и счастьем время. И если бы она разрешила… я хотел бы сказать, что готов сделать все от меня зависящее, чтобы хоть как-то облегчить страдания ее израненной души. И напоследок, если Господь позволит, то перед смертью я очень хотел бы признаться в том, что никогда и никому не говорил… Я люблю вас!

На кладбище в Квантхалли было промозгло. В заупокойной мессе я не участвовала, а стояла поодаль. За всю свою жизнь я дважды молилась всем сердцем и оба раза просила кого-то спасти. Хотя бы один раз Бог должен был услышать меня. Однако Он не услышал. Возможно, умирающая в руках Юнсу женщина тоже молила о пощаде. Какой же толк в мессе после того, как людям пришлось страдать и в конце концов умереть? Для утешения живым? Юнсу сказал как-то: «Вы тоже, Юджон, глядя на меня, попробуйте довериться Христу!» Но меня не отпускал вопрос, почему я должна верить Богу, который ни разу не прислушался к молитвам Юнсу. Я взглянула на место, где предстояло его похоронить. Публичное католическое кладбище Квантханни. Один прогрессивный священник выделил небольшой уголок, который впоследствии стал местом захоронения смертников. Там не было ни тепла, ни света – темная северная сторона, которую избегают даже солнечные лучи…

Юнсу всегда прозябал в холодных местах, и теперь его хоронили в холоде. Недалеко от его могилы стояла статуя Девы Марии с ангелочком. «Тетя, почему там, где хоронят бедняков, скульптуры Марии с ангелами всегда такие грязные? Неужто не могут порядок навести… И Мария, и ангел – все замызганные. Как же это бесит…» – возмущенно ворчала я, а тетя тихо плакала.

Отец Ким, находившийся рядом с Юнсу в его последние часы, подошел к нам сразу после казни. На нем была черная шапочка – из-за химиотерапии почти не осталось волос. Чувствовалось, что он до сих пор не пришел в себя от наблюдения предсмертной агонии, которую испытал уже ушедший в мир иной. Когда тетя Моника позвала: «Отец Ким!» – он повернулся, но смотрел на нее отсутствующим взглядом. Впервые я видела такую ужасную муку мужчины.

– Он ушел с миром… – с трудом проговорил отец, едва шевеля губами. – Когда он вошел и увидел, как меня трясет, он сказал: «Отец! Сестра Моника отругает вас, что ведете себя не по-мужски…»

У тети подкосились ноги. Я подхватила ее.

– Я помолился, совершил святое причастие и спросил, хочет ли он что-то сказать напоследок. Он ответил: «Сперва я хочу искренне попросить прощения у всех, кто пострадал по моей вине, а также от всей души молю родственников погибших простить меня. Бабушка из Самяндона, простите меня, пожалуйста! И спасибо вам! Благодаря вашей самоотверженности я смог родиться заново. А еще я прощаю… свою мать. Нет, не то. Просто я очень хотел увидеть ее, я тосковал по ней все это время и перед смертью в самый последний раз хотел обязательно встретиться с ней… Передайте ей, что это чистая правда».

Плач сестер-волонтеров, которые уже давно посещали изолятор, начал усиливаться.

– А еще он еле слышно пробормотал: «Отец! Все ведь очень просто. Единственное, что от меня требовалось, – любить…» Он сказал, что слишком поздно осознал это. По обычаю, как и в других вероисповеданиях, я спросил его: «Хочешь спеть на прощанье? Знаешь какой-нибудь христианский гимн?» Он ответил: «Я совсем недавно крестился, поэтому не знаю. Лучше государственный спою…»

Больше я не могла это слушать. Тетя Моника крепко сжала мою руку.

– И он спел. Гимн…

Отец Ким умолк, крепко сжал губы, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– А когда надзиратели посадили его на колени, Юнсу…

Мы все смотрели, не отрывая глаз, на отца Кима.

– …начал сучить ногами. Его последний взгляд был полон страха. Когда исполнители поспешно надели на него колпак, Юнсу закричал: «Святой отец! Спасите меня! Мне страшно. Даже гимн не помог, мне все равно так страшно…» Больше я не мог смотреть на него… – договорил отец Ким, мертвенно побледнев, будто он сам находился в петле…

Мы подошли попрощаться с телом. Машина скорой помощи, готовая еще до начала казни, сразу по окончании увезла роговицу Юнсу, поэтому его глазницы были пустыми. После смерти он ослеп, как и его младший брат. Однако мы пытались утешить себя тем, что глаза достанутся такому же малышу, как и Ынсу, и он увидит свет. Тетя Моника подбежала к еще не успевшему окоченеть телу и крепко обняла его. Прикоснулась к шее. На ней остались черные полосы, напоминающие следы от шин на асфальте после торможения. Тетя без конца ощупывала их, словно Юнсу живой, гладила его по щекам и тихонько молилась. Я стояла подле нее и держала его за руки. Только смерть освободила его от кандалов. Руки были холодными, как восковые свечи. Я вспомнила, как он передавал мне подвеску с распятием и, хоть это длилось всего лишь мгновение, дотронулся до моей руки. Его кожа была такой теплой… Ну почему я не смогла улыбнуться ему и пожать руку в ответ… Почему не смогла сказать, что люблю…

По словам Юнсу, это ведь так просто – надо любить, вот и все… А теперь того тепла нет. И раз отсутствие тепла тела означает смерть, то отсутствие тепла в душе – это тоже своего рода смерть. Тогда, в прошлом, и я, и он, не зная этой простой истины, жили, мечтая умереть. Даже не догадываясь, что мы уже погибли…