наслаждение? Нельзя привыкать к ней, нельзя допускать себя до страха потери. Сейчас она еще не отделилась от Анны и если сразу уедет, то не увеличит утраты. Останется в памяти насмешливой и милой улыбкой судьбы.

Таня не возвращалась, и он начал беспокоиться. Он не хотел нового унижения, слишком много было их в его жизни. Он поклялся себе: если Таню оскорбят, он спалит монастырь.

«Как трудно жить, – думал Павел. – Случалось ли у меня, начиная с войны, хоть одно немучительное сближение с жизнью? Дико подумать, но у нас, богоярских, до бунта была относительно легкая жизнь, ее обеспечивала наша изолированность и безответственность. Но жизнь, где люди трутся друг о друга и должны что-то решать, неимоверно трудна. И каждый старается сделать ее другому вовсе невыносимой. Чем Таня помешала божьим людям? Им бы радоваться, что обобранному кругом человеку добром посветило. Куда там, нарушены их ханжеские правила, разве может с этим примириться провонявший ладаном партком». Он еще предавался злым и бесполезным мыслям, когда вернулась Таня. Улыбающаяся, хотя видно, что она плакала.

– Нам поставят домик. А пока можно оставаться здесь.

– Кто это нам поставит? – сказал Павел. – Я тут один плотник.

– Вот ты и поставишь, а монахи помогут.

– Чудеса! Воистину, чудеса! Чем ты его взяла?

Она пожала плечами.

– Он хороший старик. Ты зря ему нахамил.

– Я только огрызнулся. Так что ты ему сказала?

– Все как есть.

– Зачем?

– А тут нельзя врать.

– Ты лучше меня. Я бы так не мог. А что он?

– Благословил. И согласился нас обвенчать.

Павел засмеялся каким-то лающим смехом.

– Ну, ты даешь!

– В загс тебя не вытащить, надо в Ленинград ехать. И вообще это мерзость. Половой райком. Мы оба не были в браке, значит, имеем право на церковное венчание.

– Тебе не кажется, что все это заходит слишком далеко? – тихо, с занимающейся яростью спросил Павел.

– О чем ты? Я не придаю значения всяким формальностям, но тут в самом деле монастырь. Надо с этим считаться.

– А тебе не кажется, что я мало гожусь для роли жениха?

Она окинула его критическим взглядом.

– Кажется. Но что поделаешь, какой есть. Ты что так разволновался? Это же не завтра будет. Поставим дом, обустроимся. Нас никто не торопит.

– Послушай, – сказал он с поразившей его самого беспомощностью. – Зачем тебе все это надо?

– Я хочу здесь остаться.

Это прозвучало искренне. Но почему она ни разу не спросила; любит ли он ее? Или любовь казалась ей настолько естественной, непреложной, что и спрашивать нечего. Или же… Но другое соображение припахивало серой, как в царстве нечистой силы или старых ленинградских подъездах: он вступает в брак с Анной, и тут никакие признания не нужны.

Оставалось надеяться, что она очнется от наваждения и удерет, что озеро поглотит остров – такие случаи бывали, или наступит конец света. Надежда, как известно, последней покидает человека. Прогнать Таню он не мог…

Павел поставил дом, монахи ему дружно помогли. Настоятель освятил жилье и подарил новоселам мебель, за которой посылал в Эстонию. После чего напомнил, что теперь следует узы любви скрепить законным браком. У Павла не хватило решимости сказать: зачем вы замешиваете старого, серьезного, печального человека в дурное шутовство?..

В дни, предшествующие венчанию, он настолько не владел собой, что стал сам себе противен. Особенно раздражало его, что окружающие относятся к предстоящему таинству всерьез, ему легче было бы поддерживать тон грубоватой мужской шутливости. Он стал подозрителен и все время следил за Таней, что она выдаст свои скрытые намерения. Но она вела себя как влюбленная женщина.

Монахи сделали ему для венчания кресло-каталку на велосипедных колесах. Он наотрез отказался воспользоваться им.

– Я не могу венчаться на велосипеде.

– Так будет удобнее и тебе, и священнику, – уговаривала его Таня.

– Кому нужен этот обман? Ты идешь замуж за недомерка. Кстати, еще не поздно отказаться.

– Не может быть, чтобы ты всегда был таким, – сказала Таня. – Да и сейчас ты не такой.

– Именно такой. Старый злой калека.

– Нет, я верю матери, а не тебе.

Очередной скандал он закатил, когда его решили принарядить – где-то раздобыли черный пиджак и рубашку с галстуком.

– Я не витринный бюст, а живой обрубок! Всю жизнь я проходил в гимнастерке и не желаю менять своих привычек.

– Ты мне казался человеком без комплексов. Что с тобой случилось?

– Каждый хорош только в своей роли, – угрюмо сказал Павел. – Я из гиньоля, а вы суете меня в бурлеск.

– Тебе не приходит в голову, что я тоже в этом участвую? За что ты меня оскорбляешь?

Она сидела и шила из длинной белой ночной рубашки подвенечное платье. Так не играют, подумал он. Даже если у нас все кончится и она уедет, это останется для нее переживанием. Для всякой хорошей женщины свадьба – событие души, которое не забывается. Она шьет это жалкое платье, и у нее серьезное, глубокое лицо. И как умело она шьет. У нее хваткие хозяйственные руки. Как у Анны. И разве дала она мне право на мои гнусные выходки? Ты ищешь какую-то неправду, а куда девать правду наших ночей? Все, засохни, заткнись, веди себя как человек.

– Я не ломаюсь, – сказал он. – Мне непривычно все это. Я выстираю гимнастерку, подошью чистые подворотничок и ленточку «за ранение». Надену свои медали. Я никогда никем не был, только солдатом, и то совсем недолго. Я хочу быть перед аналоем в своем естественном и достойном виде.

– Спасибо, Паша, – сказала она и перекусила нитку.

И оттого, что он взял себя в руки, все прошло как нельзя лучше. Нежелание сесть в коляску создало ряд неудобств, но отец настоятель – он совершал обряд – помог преодолеть их. Таня плакала, да и у многих монахов глаза набухли. Павел не позволил себе растрогаться, но, когда он надевал Тане кольцо на палец, что-то в нем подозрительно пискнуло.

…Теперь Павел жил как бы в двух измерениях. В одном он делал все, что положено нормальному мужику; работал как оглашенный, в свободные часы ходил с Таней в лес по грибы, ягоды и лекарственные травы – надо было запасаться на зиму, ночью любил жену с пылом юности. В другом – он как бы со стороны наблюдал свою жизнь, такую простую, естественную и такую ненастоящую. На свадьбе он ненадолго утратил контроль над собой, позволил двум измерениям слиться в одно, но эта цельность была самообманом, от которого надо было поскорее избавиться, что он и сделал.

Требовалось приучить себя к мысли, что она