Потом он ткнул пальцем в камеру под номером одиннадцать и приказал:

– Открыть!

Охранник забренчал ключами. Со скрипом отворилась ржавая дверь. Никита отстранил его плечом, вошел внутрь. Обычная камера. Нары, подобие столика, лампа над дверью, зарешеченное окошко в створке.

Майор вышел и сказал разведчикам:

– Тащите сюда этого поганца.

Он лично втолкнул господина Эрдмана в камеру, перерезал путы на руках, потом захлопнул дверь и повернул ключ. Немец сам от мешка и кляпа избавится, нянек нет.

– Охранять! – бросил он Мухину. – Никого не подпускать!

– Есть, товарищ майор!

Штатные охранники переглянулись, пожали плечами.

– Что это значит, товарищ майор? – насупившись, пробормотал Гапонов.

– Я всего лишь выполняю приказ своего начальства, Алексей Романович. Эти площади поступают в распоряжение сотрудников ГУКР Смерш. Немедленно освободить их! Всех заключенных, включая Меркушину, временно переместить на полковую гауптвахту. Вашим людям, включая вас, сюда не заходить. Тут будут работать мои сотрудники. Выдать все ключи. Примите меры, чтобы к двадцати трем часам в здании не осталось посторонних. Только дежурные и охрана. Завтра на рассвете важного заключенного заберут, и все станет как было. А сейчас вы обязаны оказывать нам содействие. Есть вопросы?

– Нет, – неуверенно пробормотал Гапонов.

– Тогда выполняйте.

Он угрюмо смотрел, как уводят Дашу вместе со всеми остальными арестантами. Она озиралась, в глазах ее застыл немой вопрос.

Когда коридор опустел, майор облегченно вздохнул и бросил своим солдатам:

– Не в службу, а в дружбу, парни. Это важно. Дело того стоит. Мухин, будь у камеры. Ковтун – смотришь дверь. Как уйду, запрись на засов. Открываешь только мне, больше никому. Последняя фраза понятна?

– Как дважды два, товарищ майор. Да вы не переживайте, мы с Мухой понятливые.

Прежде чем уйти, он осмотрел остальные камеры, оставил открытой ту, где недавно томилась Даша, велел Мухину смазать петли. Потом Никита заглянул в окошко к Эрдману. Немец уже избавился от мешка и кляпа, сидел на нарах, сложив руки на коленях. Лампа над дверью светила тускло, озаряла только туловище и ноги арестанта. Все, что было выше груди, съедал полумрак.

Поигрывая ключами, он прошел в конец коридора, сунулся в отхожее место. Запашок там стоял – газовая камера отдыхает.

На отхожем месте коридор не обрывался, поворачивал влево и упирался в очередную железную дверь. Попович перебрал связку. Один из ключей подошел. Дверь открылась. Из темноты пахнуло сыростью. Видимо, это был запасный выход из подвала.

Майор закрыл глаза, включил зрительную память. Дверь на южном торце здания. Там заброшенный скверик. Нужно проверить, открыта ли она.

Он выразительно глянул на бойцов. Те кивнули. Мол, все ясно.

Никита был уверен в том, что до ночи можно спать спокойно. Публика заинтригована и озадачена. Информация и слухи летят во все концы. Пусть по-дилетантски, непродуманно, топорно, но для Вальтера это последняя возможность. Плевать, что его терзают какие-то там подозрения.

– Ты уверен, что поступаешь правильно, майор? – выслушав план, поинтересовался Мосин.

– Нет, товарищ полковник.

– И все же стоишь на своем?

– Да, товарищ полковник. Мы, собственно, ничего не теряем. Не выгорит, пойдем другим путем. Главное, что Штеллер у нас.

– Хорошо, работай. И это самое, майор, осторожнее там будь.

В середине дня он на подгибающихся ногах добрел до хаты в Лебяжьем переулке, прошел через калитку.

– Ты кто, милок? – огорошила его добрая хозяйка.

– Вот так номер! – удивился Попович. – Живем мы здесь, Вера Родионовна, забыли? Вон и вещи наши в хате.

– Ох, сынок, как же давно это было. Ты вроде и не приходил больше. А я-то, старая, все думаю, не привиделось ли мне это. Ты проходи, милок, не стесняйся.

Он спал мертвецки. В восемь поднялся, умылся, отправился в столовую, где ел с такой жадностью, словно в последний раз.

Потом Никита спустился в подвал. Разведчики не спали. Майор еще раз провел инструктаж.

Эрдман лежал на нарах, отвернувшись к стене. Никита вошел внутрь, выкрутил лампочку. Арестант напрягся, задрожал.

До половины одиннадцатого Попович сидел у себя наверху и безжалостно курил. Он открыл окно. В заднем дворе было тихо.

Майор вышел из комнаты и двинулся по коридору, ступая мягко, неслышно. В здании стояла звенящая тишина, все разошлись. Он расстегнул кобуру, положил на нее руку, бесшумно спустился по лестнице, помялся у ее подножия, высунулся в вестибюль.

За загородкой дежурного мерцал огонек. Больше никого. Но здание, конечно, охранялось, внешние посты никто не снимал.

Майор шагнул за лестницу, погрузился в полумрак. Дверь черного хода за грудами досок оставалась на месте. Он перешагнул строительный мусор, потянул ручку. Петли скрипнули, дверь поддалась. Возможно, именно отсюда стоило ожидать вторжения.

Никита вернулся к лестнице, направился по коридору в южное крыло. Плотные половицы скрадывали звуки.

Из-под двери майора Гапонова просачивался свет. Трудился майор, гнал план по отлову врагов советской власти. Ладно, пусть работает.

Попович кошачьей поступью спустился в подвал, поскребся в дверь. Отворилось окошко.

– Свои.

Заскрипела дверь, которую специально не смазывали. Мухин посторонился. Он вроде не спал, но состояние какое-то не самое бодрое.

– Все в порядке? – тихо спросил Никита.

– Так точно, товарищ майор! Эрдман спит, а мы – нет.

– А хотелось бы наоборот. – Он ухмыльнулся, просочился внутрь. – Все, парни, вы знаете что делать.

– Вы в этом точно уверены, товарищ майор? – спросил Ковтун. – Опасно все же. Может, нам подстраховать вас?

– Только не здесь. Не стоит, мужики, это моя война.

Разведчики покинули подвал.

Он сидел на нарах в камере Даши Меркушиной, в полной темноте, при закрытой двери. В камере было душно.

«Как тут люди сидят? Почему ничего не происходит. А разве должно?» – подумал Никита.

Он лег, вытянул ноги, повернулся на бок. Старый, наполовину сгнивший матрас впитал в себя запахи Дарьи Меркушиной. Он вдыхал их, воображал какую-то несусветную чушь и снова злился на себя.

«Так нельзя! Она предательница! В Советском Союзе миллионы хороших девушек и женщин, всей душой преданных делу Ленина и построению коммунизма в отдельно взятой, самой счастливой в мире стране! А сам-то я считаю себя беззаветно преданным делу Ленина?»

Он злился еще больше. Потом застыл, повернулся на спину и уставился в потолок, вернее, в ту черную неизведанность, в которой тот находился. Никита не знал, сколько так лежал. Время причудливо изгибалось. Спать ему не хотелось, выспался уже.