Робин молчали; ни один из них не мог придумать, что сказать. Они чувствовали себя как наказанные школьники, как будто Виктория была их строгой гувернанткой.

— Через несколько месяцев она приехала в Оксфорд, — сказала Виктория. — Ты знаешь, что в Вавилоне есть общий вступительный экзамен для абитуриентов, не имеющих особых рекомендаций? Она сдала его и прошла. Это был единственный факультет в Оксфорде, на который принимали женщин. Она всегда хотела поступить в Вавилон — она готовилась к этому всю свою жизнь, — но отец все время отказывал ей. Только после смерти Линкольна отец разрешил ей приехать и занять его место. Плохо иметь дочь в Оксфорде, но еще хуже не иметь детей в Оксфорде вообще. Разве это не ужасно?

— Я не знал, — сказал Робин, устыдившись.

— Мне кажется, вы оба не совсем понимаете, как трудно быть женщиной здесь, — сказала Виктория. — На бумаге они, конечно, либеральны. Но они так мало думают о нас. Наша хозяйка роется в наших вещах, когда нас нет дома, как будто ищет доказательства того, что мы завели любовников. Каждая наша слабость свидетельствует о худших теориях о нас, которые гласят, что мы хрупкие, истеричные и слишком слабоумные от природы, чтобы справиться с той работой, которую нам предстоит выполнять.

— Полагаю, это означает, что мы должны извинить ее за то, что она постоянно ходит, как будто у нее в заднице стержень, — пробормотал Рами.

Виктория бросила на него насмешливый взгляд.

— Да, иногда она невыносима. Но она не пытается быть жестокой. Ей страшно, что она не должна быть здесь. Она боится, что все хотят, чтобы она была ее братом, и боится, что ее отправят домой, если она хоть немного переступит черту. Прежде всего, она боится, что кто-то из вас может пойти по пути Линкольна. Полегче с ней, вы двое. Вы не знаете, как много в ее поведении продиктовано страхом.

— Ее поведение, — сказал Рами, — продиктовано самопоглощением.

— Как бы то ни было, мне придется жить с ней. — Лицо Виктории напряглось; она выглядела очень раздраженной на них обоих. — Так что простите меня, если я попытаюсь сохранить мир.

Летти никогда не дулась долго, и вскоре она выразила свое молчаливое прощение. Когда на следующий день они вошли в кабинет профессора Плэйфера, она ответила на неуверенную улыбку Робина своей собственной. Кивнула Виктории, когда он бросил взгляд в ее сторону. Летти знала, что Робин и Рами знают, знала, что они сожалеют, и сама сожалела и даже немного смущалась, что так драматизировала ситуацию. Больше ничего нельзя было сказать.

Между тем, были и более захватывающие дебаты. На занятиях профессора Плейфера в том семестре они зациклились на идее верности.

— Переводчиков постоянно обвиняют в неверности, — бушевал профессор Плейфер. — Так что же это значит, эта верность? Верность кому? Тексту? Аудитории? Автору? Отличается ли верность от стиля? От красоты? Начнем с того, что писал Драйден об «Энеиде». Я постарался сделать так, чтобы Вергилий говорил по-английски так, как говорил бы он сам, родись он в Англии и в наш век. — Он оглядел класс. — Кто-нибудь здесь считает это верностью?

— Я укушу, — сказал Рами. — Нет, я не думаю, что это может быть правильно. Вергилий принадлежал определенному времени и месту. Не более ли неверно лишить его всего этого, заставить говорить как любого англичанина, с которым вы можете столкнуться на улице?

Профессор Плэйфер пожал плечами.

— Разве не неверно также выставлять Вергилия чопорным иностранцем, а не человеком, с которым вы с радостью продолжили бы беседу? Или, как это сделал Гатри, выдвинуть Цицерона членом английского парламента? Но, признаюсь, эти методы сомнительны. Вы заходите слишком далеко, и получается что-то вроде перевода «Илиады» Поупа.

— Я думала, Поуп был одним из величайших поэтов своего времени, — сказала Летти.

— Возможно, в его оригинальной работе, — сказал профессор Плэйфер. — Но он вводит в текст столько бритишизмов, что Гомер звучит как английский аристократ восемнадцатого века. Конечно, это не соответствует нашему представлению о греках и троянцах в состоянии войны.

— Звучит как типичное английское высокомерие, — сказал Рами.

— Это делают не только англичане, — сказал профессор Плэйфер. — Вспомните, как Гердер нападает на французских неоклассиков за то, что они сделали Гомера пленником, одели во французскую одежду и следовали французским обычаям, чтобы он не обидел. И все известные переводчики в Персии отдавали предпочтение «духу» перевода, а не точности дословного перевода — действительно, они часто считали уместным менять европейские названия на персидские и заменять афоризмы на языках перевода персидскими стихами и пословицами. Как вы думаете, это было неправильно? Неверно?

Рами нечего было возразить.

Профессор Плэйфер продолжал:

— Конечно, правильного ответа не существует. Ни один из теоретиков до вас тоже не решил ее. Это продолжающиеся дебаты в нашей области. Шлейермахер утверждал, что переводы должны быть достаточно неестественными, чтобы они четко выдавали себя за иностранные тексты. Он утверждал, что есть два варианта: либо переводчик оставляет автора в покое и приближает к нему читателя; либо он оставляет читателя в покое и приближает к нему автора. Шлейермахер выбрал первое. Тем не менее, доминирующим направлением в Англии сейчас является последнее –- сделать так, чтобы переводы звучали настолько естественно для английского читателя, что они вообще не воспринимаются как переводы.

Что тебе кажется правильным? Стараемся ли мы, переводчики, изо всех сил сделать себя невидимыми? Или мы напоминаем нашему читателю, что то, что они читают, было написано не на их родном языке?

— Это невозможный вопрос, — сказала Виктория. — Либо вы размещаете текст в нужное время и в нужном месте, либо переносите его туда, где вы находитесь, здесь и сейчас. Ты всегда от чего-то отказываешься.

— Значит, точный перевод невозможен? — Профессор Плэйфер бросил вызов. — Неужели мы никогда не сможем общаться целостно во времени, в пространстве?

— Полагаю, что нет, — неохотно ответила Виктория.

— Но что противоположно верности? — спросил профессор Плэйфер. Он приближался к концу этой диалектики; теперь ему оставалось только завершить ее ударом кулака. — Предательство. Перевод означает насилие над оригиналом, означает искажение его для посторонних, непреднамеренных глаз. Итак, что же тогда нам остается? Как мы можем сделать вывод, кроме как признав, что акт перевода в таком случае обязательно всегда является актом предательства?

Он завершил это глубокое заявление, как