сразу была гарантирована по закону помощь защитника, я имел бы право не отвечать на те вопросы, на которые считал нужным не отвечать. Здесь же в Лефортове я полностью изолирован и нахожусь во власти опытного офицера КГБ, который оказывает на меня постоянное давление и ведет, куда хочет, не давая возможности поразмыслить. Так должен ли я отказаться от подписи? Если я это сделаю, меня подвергнут давлению. Но какому?..

Мне пришло в голову поставить поддельную подпись. Я владел двумя видами почерка: один с наклоном вправо, это был мой обычный почерк, и другой — совершенно прямой, я называл его "научным", к которому прибегал, когда занимался математикой. Этот второй я и подумал применить сейчас. Тогда, если протоколы будут опубликованы, Руфь сумеет понять, что я подписал их не по своей воле… Но я тут же отбросил эту идею: подпись все равно есть подпись.

— Вы должны в конце каждой страницы, — говорил тем временем Сергадеев, — написать так: "Протокол мною прочитан. Ответы записаны правильно. Поправок у меня нет".

Он говорил медленно, по слогам, делал паузу после каждой фразы, как если бы обращался к неразумному ребенку. И повторил еще раз:

— Протокол мною прочитан. Ответы записаны правильно. Поправок у меня нет.

Я знал, что и другие западные журналисты, подвергавшиеся допросам в КГБ, подписывали протоколы следствия. Так сделал Боб Тоут. Так сделала Алисон Смейл. И Жак Абушар, которого арестовали в Афганистане и допрашивали в двух тайных полициях — советской и афганской. Я почувствовал, что у меня нет возможности отказаться от подписи, не вызвав серьезных осложнений. Поскольку Сергадеев намеренно отсутствовал в день моего ареста, я не имел понятия, что, согласно статье 142-й Процессуального кодекса, ответчик имеет право написать заявление, в котором объясняет причины отказа от подписи. И я решил, в конце концов, что единственный выход сейчас — прочитать каждую страницу протокола раза по три и, по крайней мере, убедиться, что их содержание не вызывает у меня каких-либо серьезных возражений.

— По нашим законам, — сказал мне Сергадеев, — Вы сможете, если понадобится, внести свои поправки позднее, перед тем как закончится следствие.

Безусловно, он подгонял меня. Но говорил ли он правду? Я был как в темном лесу, однако решил поймать его на слове и позднее внес ряд поправок.

Итак, я начал подписывать. Содержание протоколов, в общем, удовлетворяло меня. Но я знал, что даже самое точное изложение показаний не будет залогом моей безопасности. Советские чиновники прекрасно умеют, когда им нужно, выворачивать слова, опуская главное, добавляя свои комментарии к тексту — все для достижения цели.

После того как я написал свою фамилию по-русски в конце каждой страницы, меня охватило мрачное настроение. Сергадеев же выглядел довольным: ведь он только что одержал еще одну победу. Он откинулся на спинку стула и, как бы размышляя вслух, проговорил:

— Да, Вы достаточно опытный шпион. — Потом наклонился в мою сторону и спросил небрежно: — Скажите, какую разведшколу Вы кончали?

— Я не шпион и не кончал никаких разведшкол, — ответил я. — После колледжа пошел на дипломатическую работу, но вскоре оставил ее по состоянию здоровья. У меня высокое давление… А что окончили вы?

— Разведшколу, — признался Сергадеев. И, к еще большему моему удивлению, добавил: — А также школу контрразведки.

У меня появилось впечатление, что, признайся я в своей принадлежности к ЦРУ, Сергадеев предложил бы мне сейчас попить вместе чайку и обменяться историями из нашей шпионской жизни.

Но тут же я понял, что за его внешней доверительностью скрывается тайная мысль. Ему нужно было не только изобличить и обвинить меня, но постараться узнать с моей помощью, как и чем отвечают американцы на слежку за ними со стороны КГБ, как уходят от прослушивания, тайного наблюдения за квартирами и прочих рутинных вещей.

Аккуратно сложив листки протоколов, Сергадеев снова откинулся на спинку стула.

— Николай Сергеевич, — произнес он торжественно. — В один прекрасный день Вы вернетесь в Соединенные Штаты и напишете книгу. И в ней Вы разделаете меня под орех. А сами станете национальным героем и заработаете кучу денег. — Он замолчал, ожидая моей реакции. Потом снова заговорил: — Но никто не знает, когда Вы вернетесь! — Он опять сделал паузу и наконец закончил: —Я уже не так молод и, откровенно говоря, не очень надеюсь дожить до Ваших мемуаров…

Я ничего не ответил ему. Но холодок пробежал у меня по спине. Надо отдать должное полковнику: он был мастером подобных сцен.

— Вернемся к фотографиям, которые дал Вам Миша. — Сергадеев продолжил допрос. — Куда Вы их отправили?

Я был удивлен, что он не задал мне этот вопрос намного раньше, и был готов к ответу. Сергадеев демонстрировал мне сейчас, что я обвиняюсь в передаче материалов, содержащих государственные или военные секреты. Тот же вопрос задал мне в свое время Миша во время нашей прогулки. Мой бывший друг был неплохо натаскан.

— Они долгое время лежали у меня в конторе, — ответил я.

— Куда Вы их послали? — настойчиво повторил Сергадеев с нотками раздражения в голосе. Он налег грудью на стол, остро взглянул на меня, прикрикнул: — Вы передали эти фотографии в вашу резидентуру, в ЦРУ? Так? Отвечайте! Признаете?

— Нет!

— Тогда что же Вы с ними сделали?

Я не собирался говорить Сергадееву, что отдал снимки одному туристу, чтобы тот вывез их из страны. Если бы я сказал это, полковник повернул бы таким образом, что я передал их агенту ЦРУ.

— Я уже говорил Вам, — ответил я, — фотографии получились не слишком хорошо и вряд ли их взяли бы в моем журнале. Поэтому я не торопился отсылать их в Вашингтон и забрал с собой, когда поехал туда в отпуск в августе. Они были у меня и на таможне.

Сергадеев поглядел на меня с недоверием, но оставил эту тему. Нужного ему ответа он не получил и больше уже не возвращался к своему вопросу.

Затем он избрал совершенно новую тактику.

— Николай Сергеевич, — сказал он, — Вы хотели знать, благополучно ли добрался до дома Ваш сын. Не желаете позвонить жене?

Его слова ошеломили меня. Что скрывалось за этим предложением? Он уже говорил мне за день до этого, что Калеб вернулся домой в полном порядке. Я просил его узнать об этом у Руфи, когда она звонила насчет очередного свидания. Может, он хотел, чтобы я рассказал ей о сегодняшнем внеочередном допросе и таким образом дал понять, что советские власти не оставляют намерения вести дело к скорому суду? Кто знает…

Я поднялся.

— Значит, можно позвонить?

Полковник утвердительно