Теперь мы в парке. Щелк-щелк-щелк. Серийная съемка. Похоже на видео, разбитое на кадры. Вот я признаюсь в своем самом плохом поступке: между нами восемь дюймов. Вот Роберт повязывает мне на шею свой шарф: четыре дюйма. А вот Роберт рассказывает мне о пожарах: ноль дюймов – мы почти касаемся боками. У него такой одухотворенный вид, словно он стихи читает.

Следующая пачка. В этот день допрашивали медицинского эксперта. Мы идем на станцию, Роберт бережно держит зонт над моей головой. Я несколько раз спрашивала его, хватает ли ему зонта; на фотографии видно, что весь снег летит на него. Вечер того же дня: мы в очереди на такси. Стоим очень близко и почти касаемся друг друга.

Записки нет, но я и так знаю, что ты хочешь сказать. «Я слежу за тобой, Кларисса. И мне совсем не нравится то, что я вижу».

Ты, наверно, не догадываешься, что сделанные исподтишка фотографии не обязательно вызывают отвращение? Эти снимки прекрасны. Сам того не желая, ты случайно сделал мне приятное.

Лора была одинока. Особенно там, в Калифорнии. Но я – нет. Я не одинока, несмотря на все твои усилия! И ты просто глуп, раз не замечаешь этого. Мне приятно называть тебя глупым: от этого я чувствую себя лучше. Уверенней. Впрочем, я знаю, что это ребячество. Бессмысленное бахвальство.

В голове проносятся обрывки фраз мистера Белфорда. «Зарегистрированные телесные повреждения… субъективное описание…» Обо мне они такого сказать не смогут. Я знаю это – знаю уже несколько недель. А вот тебе еще только предстоит это узнать.

Открываю буфет и запихиваю свои доказательства в огромный пластиковый пакет. Это на завтра. Непристойные фотографии по-прежнему лежат на дне шкафа с одеждой. Я решила не брать их, хотя и не уверена, что это правильное решение.

С блокнотом в руках сажусь по-турецки на полу гостиной. Держа наготове ластик, методично пролистываю исписанные карандашом страницы. Нахожу место, где написано о том, что ты делал со мной в спальне.

Не знаю, сколько я так просидела. Эти строки не перестанут быть правдой оттого, что я сотру их. К тому же они все равно есть у меня в компьютере: я послушно сканировала страницы дневника, следуя советам брошюрок делать копии всех имеющихся документов. Этот скан – моя страховка на случай утери и одновременно доказательство того, что я ничего не дописывала задним числом. Мои пальцы разжимаются; ластик с глухим стуком падает на пол и закатывается под диван. Мистер и миссис Беттертон напирали на то, чтобы я ни в коем случае не пыталась скрыть что-то от полиции. Думаю, они догадались о существовании фотографий; у меня не хватило духу рассказать им.

Вскочив на ноги, я решительно направляюсь в спальню и вытаскиваю фотографии из шкафа.

В голове опять всплывают фразы из брошюрок. Они пишут, что в среднем женщина обращается в полицию после ста десяти инцидентов.

Эти мерзкие снимки считаются за один инцидент? Потому что они сделаны в один и тот же вечер? Или за три – потому что ты три раза менял композицию? А три СМС подряд – это три инцидента или один? А сорок пустых сообщений на автоответчике? Сорок? Или один, потому что они были оставлены в течение часа? А фотографии с Робертом? Как их считать – по отдельности? Или вместе, потому что они пришли в одном конверте? А конфеты на День святого Валентина? Один? Или два, потому что при них была открытка? Или даже три – в том случае, если ты доставил их сам?

Я понятия не имею, как полиция считает эти инциденты. Я знаю одно: у меня их уже было слишком много. Я знаю, что чаша моего терпения переполнилась и еще одного инцидента я просто не выдержу. И я знаю, что цифры здесь не помогут, потому что ко всему этому они не имеют никакого отношения. Никакими цифрами невозможно описать то, что ты творишь, несмотря на все их распрекрасные методы подсчета.

Свой следующий шаг я представляю совершенно четко. Я сделаю его завтра рано утром. Я буду сражаться не на жизнь, а на смерть; ты даже не догадываешься, насколько тщательно я подготовилась. Доказательств у меня теперь более чем достаточно. Хватит с лихвой, каким бы способом их там ни пересчитывали.

Вторник

3 марта, вторник, 6:30

Мое место теперь здесь. В этом каменном прямоугольном здании, где столько времени провела Лотти; теперь оно ждет меня. Поднимаюсь по ступенькам. За моей спиной на стоянке припарковано штук пять разномастных машин в желто-голубую шашечку, готовых по первому сигналу ринуться в бой. Эти цвета всегда меня успокаивали. Над входом ярко-синими буквами написано «Полиция». Я делаю глубокий вдох, открываю стеклянную дверь с металлическим каркасом и замираю, едва переступив порог.

В участке ни души. И я очень быстро понимаю, что означает эта пустота. Она означает, что я пришла слишком рано. Смотрю на будку дежурного. За пуленепробиваемым стеклом стоит табличка: «Заявления принимаются с 8.00 до 22.00». Я не верю своим глазам. Чувствую себя так, словно получила удар под дых. Боюсь разреветься. Если я впаду в истерику, они решат, что я сумасшедшая. Состряпают ордер, обвинят меня в антиобщественном поведении и отправят в камеру. Мне и в голову не пришло проверить часы работы. Ну как так можно?

Надо найти входную дверь. Кажется, я заблудилась. Не могу сориентироваться. Меня шатает, словно я долго кружилась с закрытыми глазами, как ребенок. Они подумают, что я пьяная, и оштрафуют меня за нарушение общественного порядка. Иду наобум, надеясь все-таки отыскать дорогу. Ну наконец-то! Полицейский. Моложе меня лет на десять. Смотрит с любопытством.

– Я могу вам помочь? – спрашивает он с участием, и я понимаю, что он действительно хочет помочь. Что это не просто дежурный вопрос, который задают механически, из вежливости, заученно повторяя его по сто раз на дню.

Заикаясь, бормочу что-то неразборчивое и показываю на свой объемистый пакет. Словно этот пакет все объясняет. Понимаю, что нужно рассказать ему о тебе. Изложить хотя бы самую краткую версию. Нужно заставить его слушать, иначе он меня просто выгонит! Я несколько раз принимаюсь говорить, но не могу продвинуться дальше первого слова. Я не знаю, с чего начать. Не знаю, как описать все, что ты со мной сделал.

– Он… Он… Он… – повторяю я, как испорченная пластинка.

Пробую еще раз. Беззвучно открываю и закрываю рот. Полицейский спрашивает, хочу ли я подать жалобу.

– Да, – еле слышно шепчу я, и он отвечает, что отведет меня в комнату для допросов. – А вы разве не закрыты? Я не слишком рано? – выговариваю я непослушными губами.

Все в порядке, уверяет меня полицейский. Они закрыты только для обычных дел, для всякой рутины вроде заявлений о пропаже имущества; задача полиции – помогать тем, кто попал в беду; подобные случаи не терпят отлагательства. Он разговаривает мягким, сочувственным тоном – словно хирург, объясняющий пациенту, что его случай неоперабелен. Под конец он говорит, что позовет офицера и тот придет буквально через пять минут. Потом приглашает меня следовать за ним. Мы заходим в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Ясно: просто так сюда не попадешь. Нужен особый случай. Примерно так нас водят из комнаты присяжных в зал номер двенадцать.