– Благодарю вас, мадам!

Артист поклонился и пошел в указанную сторону.

– Позвольте пригласить вас, мсье…

Его рука указывала на зрителя во втором ряду.

– Не откажите, мсье… Вас выбрала дама.

Голос фокусника звучал тихо, но его слышал весь зал, каждый из сидящих.

– Извольте, – так же негромко отозвался случайный зритель. Он поднялся и, прижимая руку к сердцу, начал протискиваться на арену. А негромкий голос артиста кружил по цирковому шатру, завораживая и обещая чудо…

– Прошу вас зайти в эту кабину и задернуть штору…

– Чудес не бывает? – шепотом спросила мадемуазель Гаранская у своего кавалера.

– Плохих – нет, – так же шепотом ответил кавалер, словно невзначай коснувшись губами розового ушка.

На глазах публики фокусник вошел в соседнюю кабинку. Разворачиваясь, сверху упал купол из черного шелка, расшитый звездами.

Барабанщик ударил дробь и, доведя её до немыслимой частоты, обрушил… Воцарилась тишина, длившаяся несколько минут, и только где-то за кулисами тонко и высоко пропел горн.

Еще через секунду полог взвился вверх, освобождая реквизит, и из-за кулис побежали униформисты, в десять секунд разобравшие ящики.

Зрители дружно ударили в ладоши.

Внутри никого не было…

Зал неистовствовал.

– Успокойтесь, господа! – поднял руку шпрех. – Представление продолжается.

Нарочито замедленно он вытащил из-за спины огромный черный пистолет, поднял дуло вверх и нажал курок…

Из дула вылетел разноцветный фонтан искр, струи бело-желтого огня, а грохот выстрела словно выключил звук. Стало тихо, и в этой тишине на арену сверху спустился ящик, опутанный цепями. Вездесущие униформисты в момент сняли железо, и оттуда вышли оба героя.

– Плохих чудес не бывает! – убежденно повторил мсье Форитир…

Аполлинарий Петрович опустил руки и медленно откинулся в кресло. Мягкая плюшевая спинка со вздохом приняла в себя спину врача. Владимир Валентинович, увидев, как в один миг по лицу доктора пробежала целая гамма чувств – от осознания радости собственной правоты до горького сожаления о её последствиях, в секунду охрипшим голосом спросил:

– Что?

Стало так тихо, что сквозь пол и закрытые стены в номер пробился какой-то опереточный мотивчик. Французы гуляли, спеша урвать свою долю счастья перед маячившей в дверях войной.

– Плохо, Владимир Валентинович. Все плохо. Вы теперь ходячая адская машина.

– Что? – повторил профессор. Не столько слова, сколько полный безнадежности тон коллеги потрясли его. – Объясните, наконец, толком…

– Они-таки добрались до вас.

– Как? Когда?

Профессор хотел сдержаться, но у него не получилось. Голос невольно дрогнул. Доктор пожал плечами.

– Видимо, в цирке или по дороге туда.

Видя сдержанность товарища, он взял себя в руки.

– Это приговор?

– Да… Почти.

Владимир Валентинович ухватился за это «почти» как за соломину, но врач и её вырвал из профессорских рук.

– Я смог только ослабить действие внушения.

Господин Кравченко, ухватившись за голову, стиснул её, словно хотел то ли оторвать, то ли, напротив, прижать покрепче, чтоб не потерялась. То, что он испытывал, было сродни страху смерти. Владимир Валентинович помнил, что значит обрести себя, но это значило и то, что он помнил, что значит потерять себя, потерять свои мысли, свою индивидуальность, своё «я».

Врач содрогнулся, представив себе глубину и черноту мыслей товарища.

– Ничего, ничего, профессор! – ободрил он его. – Все не так страшно. Через какое-то время вы вновь из профессора Вохербрума станете профессором Кравченко. Из немца – русским.

– Через какое время? – так и не подняв голову, спросил профессор. Доктор вновь пожал плечами. Профессор не увидел – почувствовал ответ.

– А совсем снять это?…

– Нет. Не смогу. С их стороны с вами работал очень сильный специалист. Опасно…

Профессор ухватил доктора за рукав.

– Попробуйте, доктор! Рискните!

– Нет! – неожиданно твердо ответил врач. – Это может свести вас с ума. Нет! Риск слишком велик!

Он машинально перехватил ладонь профессора и, поглаживая её, заговорил:

– Я не знаю, когда начнет действовать их внушение, но вам нечего опасаться. Мы дождемся князя и завтра же утром уедем из Парижа. Мы, вы, я, князь, наши друзья, вместе переживем эту неприятность там, где нас никто не найдет. Нам нужно только дождаться утра…

…Три часа спустя перед гостиницей остановился автомобиль, и из окна высунулось медное жерло горна.

– Давай!

– Момент.

Тесновато сиделось в машине, и Федосей поерзал, выбирая позицию поудобнее. Ему хотелось, чтоб труба смотрела прямо в профессорское окно, чтоб звук по прямой линии полетел профессору прямо в уши и чтоб никто другой…

Горн призывно вскрикнул, оповещая мир, что пришло время превращений…

…Профессор проснулся, словно кто-то толкнул его.

Странное, ранее не испытываемое ощущение, словно его насквозь продувает теплый ветер, возникло и пропало. Неосознанный, дикий страх накатил волной и тоже скрылся где-то, застряв только в кончиках пальцев, вмертвую вцепившихся в чью-то шкуру… Шкуру? Доннерветтер!

Ослабив хват пальцев, он, не решаясь открыть глаза, пощупал то, за что держался, и облегченно вздохнул. Одеяло! Просто одеяло… Он в кровати… одеяло.

Осознав это, он проснулся окончательно.

Ночь пока и не думала превращаться в утро, но того света, что просачивался сквозь жалюзи, ему хватило понять, что это незнакомая комната. Даже темнота тут была незнакомой, пронизанной светом далеких электрических огней.

Он хотел позвать кого-нибудь, но вовремя передумал. Это ведь неизвестно еще, кто придет. И с чем.

Профессор отбросил в сторону одеяло. То, что он оставался самим собой, сомнений у него не было, но пижама. Пижама опять-таки оказалась не его.

Стараясь не скрипеть пружинами, он встал, подошел к окну… Нет. Это, конечно, не Свердловская пусковая площадка и даже не родная Германия. За стеклом, полуоткрытым по поводу теплой ночи, вызывающе выставив напоказ своё уродство, переливался огнями обрубок Эйфелевой башни.

Не понимая, что произошло с ним, почему в голове не осталось подробностей, оттолкнул створку. Скрип, разогнав тишину, впустил в комнату обрывки далекой мелодии и знакомый голос: