Возможно, когда-нибудь устный язык станет лишь языком церемониальным и личным, интимным. А для остального будут сообщения. Хотя, как подозревал Григорьев, современные влюбленные могли пользоваться «эсэмками» даже на дистанции ноль сантиметров и меньше.

Еще ему казалось забавным созвучие — старики вроде него помнили старые SMS. Хотя эсэмки произошли не от них, а от сетевых мессенджеров. Просто провайдером этой услуги выступало Международное агентство по коммуникациям, и они были бесплатны. И доступны, как и Сеть, на каждом квадратном метре земной поверхности. И в большинстве подземных сооружений, включая популярные у туристов пещеры. Но, в отличие от Сети, где существовала символическая абонентская плата, услуга «быстрой связи» была бесплатной. А в некоторых странах даже обязательной (якобы для возможности вызова экстренных служб, если человек попадет в беду). Хотя сектанты постоянно судились с правительствами и не хотели подключаться. Формат не менялся последние двадцать, а может и тридцать лет. За это время частные протоколы связи скакнули настолько далеко, что уже далеко превышали человеческие потребности. Дальнейшее расширение ширины канала почти всем казалось бесполезной игрой в бирюльки. Как и рост производительности вычислителей. А эсэмки были удобны и привычны, хотя кто-то видел в этом наступление на права и приватность.

Пока существовали только «перчатки» первых моделей, скорость обмена информацией была не выше, чем у устной коммуникации, а даже ниже. И не каждый хотел шокировать ретроградов, подняв посреди улицы руку и начав шевелить пальцами. Но технология совершенствовалась, и «наглазники» — окулярные сенсоры — позволили не только видеть Д-реальность, но и взаимодействовать с ней и с Сетью через улавливание движения глазного яблока.

Хотя далеко не все еще этим пользовались. Сам он никак не мог привыкнуть.

В начале века подобные приборы для распознавания движения глаза использовались для коммуникации инвалидов. Но никто не думал, что эти приборы годятся и для другого. И что тренированный глаз может быть способен на такие же точные движения, как палец — на выхватывание из пространства объектов: букв, цифр и эмотиконов, на кликанье по гиперссылкам, пролистывание списков, рисование.

Потом ту же сетку — для косметических целей — стали наносить непосредственно на сетчатку, ведь не всем хотелось быть «очкариками».

Была сетка прошита и у него. Но он через нее только смотрел, а взаимодействовать с Д-реальностью предпочитал по старинке. Для тех, кто был более консервативен, существовал апгрейд «перчаток» под названием «кастет» (он был чем-то похож на последний по форме, но умещался в руке незаметно). Там тоже применялся датчик изгиба пальцев, но не требовалось делать «печатающие» движения, так как улавливались малейшие колебания.

И мир изменился. Улицы стали чуть тише, а информация начала передаваться от человека к человеку с большей скоростью и меньшими потерями. Городской шум уже не мешал обратиться напрямую к собеседнику на другой стороне проспекта. И стена дома не мешала. При этом разговор можно было сделать приватным или видимым только для тех, кто нужен.

Вот таким был мир, где он, Виктор Семенович Григорьев, автор множества игровых сюжетов, двухсот рассказов и трех романов, доживал свою долгую, хотя и не очень простую жизнь.

Пафос достиг крещендо, когда зачитали письмо от премьера. Вернее, зачитала голограмма оного, которая материализовалась на свободной от людей площадке, откуда торжественно взирала на собравшихся. Странно. Что помешало Толстяку приехать лично? Какой-то форс-мажор? Экстренное совещание?

«Надо узнать у сына, что там творится», — подумал Григорьев.

— …пронеся через годы светоч веры в свободу, прогресс и гуманизм…

Тьфу. Виктор Семенович чуть не сплюнул. Уж он-то имел честь знать этого светоча лично, и мог бы многое порассказать. Хотя не стал бы этого делать. Плохим человеком покойный не был. Так… средней паршивости. Вокруг было полно людей куда гаже и бесталаннее, которые когда надо были демократами, когда надо — патриотами, и неизменно получали свой кусок, а при смене вектора всегда успевали, расталкивая идейных, пробиться первыми к кормушке. А покойный порой позволял себе высказывать и свои настоящие взгляды, даже ничего за это не получая. Все это так. Но Григорьев в силу своей профессии не любил, когда переигрывают. Поэтому ему не нравилось, когда из его сценариев делали фильмы с живыми актерами. Режиссеры и исполнители главных ролей выворачивали наизнанку любую его идею, поэтому он часто требовал убрать из титров свое имя. Цифровая анимация в вирках была честнее и выражала его мысли точнее.

Ну, кто в середине двадцать первого века придумал говорить языком Державина? Он скорее удавился бы, чем пропустил такое в свои творения. Разве что в пародии.

Скриптору вдруг стало не по себе. В этом месте пахло смертью. Нет, легкий ветерок приносил только запахи соснового леса, но на уровне образов Григорьев чувствовал смерть. Она пряталась за надгробиями, шумела в ветвях высаженных двадцать лет назад голубых елей. Таилась под землей.

Скорее сесть в арендованный «Форд-Фотон» и прочь отсюда, развалившись на заднем сиденье. Даже если бы было разрешено водить чужую машину самому, в таком состоянии он скорее доверился бы автопилоту, чем сел за руль. Если повезет, и не будет этих непонятно откуда взявшихся пробок, то через час он дома… а там выпить свои таблетки, рухнуть в кресло и подключиться.

И снова стать молодым, с мечом или автоматом в руке. На коне или в танке. И если уж умирать, то снова возрождаться. Сильным и вечным. Тошнит от смерти. Тошнит от тех, кто ее превозносит.

А ведь сын — единственный близкий человек, предмет гордости, продолжатель всех его дел… тоже предатель. Иначе не стал бы говорить ему: «Смирись, папа». Смирись, значит. Значит, отправляет его туда, вниз. К этим, которые там лежат.

Его психика, раньше прочная как гранит, дала трещину лет пятнадцать назад. Он вспомнил, как рыдал, увидев на аллее седую собаку, тоже со слезящимися глазами, еле волочившую лапы. Бродячую — но чистую и с биркой на ухе. Чипованную и с подавленным центром агрессии в мозгу («когда они с людьми начнут такое делать?»). Ретровирусные геномные вставки для снижения рождаемости и автоматическая система контроля над численностью многим людям бы не повредили.

И никакие награды, никакие денежные переводы на его личный чип, который он с удовольствием вживил себе под кожу на запястье давно — хотя и многие молодые побаивались этого до сих пор — ничего не изменят.

Он понял тогда, что эта псина — предзнаменование его и их общей судьбы. Так и оказалось. А ведь тогда еще была жива Ольга, и его самого врачи еще не «обрадовали» длинным диагнозом на латыни.

Когда-то он думал, что завещает развеять свой прах над морем. Как пошло и банально. Потом хотел потребовать (за подписью нотариуса и его личной!), чтобы урну с ним обязательно поставили в доме наследника на полку над камином. Ему это казалось забавным способом троллинга потомков (которые всегда сразу объявляются, даже если десять лет не заглядывали). Пусть думает сын, куда поставить этот неуклюжий сосуд, стирает с него пыль и боится разбить.