Почему-то мысль о возможном расстреле Феликса Эдмундовича принесла успокоение в больную душу Ильича. Она была растравлена пулями и испытывала жгучую, как пожар, изжогу.

За два дня до отъезда в Горки он попросил документы ВЧК и письменные распоряжения Дзержинского. Мальков принес ему несколько толстых папок. Одна из инструкций особенно насторожила и увлекла:

« Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача – пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти – рабочих и крестьян – и что всякие его окрик, грубость, нескромность, невежливость – пятно, которое ложится на эту власть… Ф.Э. Дзержинский ».

Так он же абстрактный гуманист, мой Феликс. Он же мыслит внеклассовыми категориями добра и зла. Ему бы книжки писать про пролитую слезу ребенка, а не террором заниматься. И есть ли вообще революционный террор с подобными инструкциями? Может ли он быть полновесным и строгим с такого рода документами? Ведь это – закрытая служебная записка, обязательная к исполнению. Фарс!.. Буржуазное филистерство. Значит, Феликс не революционный террорист. Но, может быть, он думает, что я – террорист? И потому он ополчился на вождя со всякого рода скрепчатыми и исчезнувшей из обращения Ройдман?.. Или не он?

В душе Ильича возникла брешь. Через нее лился если не свет, то предрассветные сумерки, обещавшие резкий перелом в карьере. Он придумал проверку Дзержинскому. Проверку всем, кто не согласен с его выдающейся ролью в смутных событиях, накрывших Россию как циклон.

Ленин все помнил и никому ничего не простил.

Янкель Хаимович Юровский был часовым мастером и перестал чинить часы в тревожном 1905 году, когда все в Томской губернии перестали делать то, что полагается, и начали заниматься более важным государственным делом – раздавать листовки, не работать и участвовать в деятельности революционной организации Бунд.

Когда первую русскую смуту придавил тяжелый, как гиря, Столыпин, Янкель Хаимович забил на всем осиновый кол и снова взялся за старое – ковыряться пинцетом в часовых механизмах и получать за это деньги, необходимые для поддержания семьи на плаву. А в семье, кроме него, было еще четыре рта – жена и трое детей. Весь мир представлялся ему часовым механизмом, который следует прочистить и заменить внутри какие-то детали, тогда всё завертится в полезную для человечества сторону. Но язва революционной отравы, выпитой без закуски, не давала часовщику спать спокойно.

Он увлекся фотографией, и охранка, у которой он был на крючке, заставляла его делать снимки политзаключенных для их личных дел. Революционер, который сотрудничает с охранкой… скандал страшный. Он вдруг понял, что разучился чинить часы. Роковая дружба со Свердловым, человеком пришлым и в чем-то загадочным, способствовала полной депрофессионализации и перевороту мировоззрения. Яков Михайлович Свердлов оперировал терминами, немыслимыми для обычного часовщика: капитализация, люстрация, эмпириокритицизм, отрицание отрицания, 18-е брюмера Луи Бонапарта, антиисторизм идеалистического подхода. У Юровского же было все другое: балансовый регулятор, пружинный источник энергии, 1-й класс точности механических часов, спираль, вилка, храповик. На разговоры о капитализации и прибавочной стоимости Юровский мог ответить рассуждением о балансирном колесе. Он даже и пытался это сделать, когда Свердлов вдруг завел речь о несовместимости материализма с эмпириокритицизмом. «А вот балансирное колесо и спираль… Их делают из сплавов с небольшим коэффициентом температурного расширения… Это очень важно! Иначе внешняя температура будет отрицательно влиять на часовой механизм…» Свердлов рассмеялся, и они подружились.

Сам Яков Михайлович окончил четыре класса нижегородской гимназии, потом изучал аптекарское дело, но безуспешно. Его тайной мечтой была собственная аптека, куда бы заходил сам генерал-губер-натор и покупал слабительное для своей жены. Но жизнь распорядилась иначе: в первую русскую революцию Свердлова послали агентом ЦК на Урал, где завязалась дружба с Юровским, приведшая к самому неожиданному результату. Янкель Хаимович поменял свое имя и отчество на Яков Михайлович, и их стало двое: только последний мечтал не об аптеке, а о собственных часах «Брегет», неубиваемых и точных, как сама жизнь.

Обоим не дано было достичь идеала. Свердлов загремел в тюрьму и ссылку, а Юровский, бежавший с семьей в кратковременную эмиграцию, был выслан в Екатеринбург в 1912 году и начал подвизаться на нелегальной партийной работе, мечтая о том времени, когда имя его прозвучит на всю Россию. А это должно было случиться, иначе зачем тогда жить – чтобы микроскопическими винтами точно сбалансировать колесо часового механизма?.. Эпоха стучала у него в висках, и сердце отбивало тяжелый ритм исторического перелома. Жена ныла, что нет денег, дети сидели некормлеными, и отец начал потихоньку сходить с ума. Обрушился февраль 1917-го. Брегеты, недоступные ранее, начали менять на хлеб и картошку. Потом явился октябрь, и в столице вдруг выскочил тезка – он возглавил секретариат самого Владимира Ильича. А я? Что я… Сижу в глубоком захолустье, мечтая о том времени, когда Екатеринбург будет столицей Уральской республики. Бывший часовщик понял, что жгуче завидует своему бывшему другу. Счастливчик: тюрьма, ссылка и столичный трон!.. Скучно на этом свете, господа!..

Из Петрограда начали доходить тревожные вести. Мир с кайзером и отсрочка этим миром революции в Германии породили брожение в рядах большевиков. Выстрел в Ленина, который, по слухам, совершила не та, на которую всё свалили, звучал как приговор к высшей мере. Раскол прошелся по большинству партийных организаций, не затронув тем не менее руководство Уральского совета. Он расположился в здании Волжско-Камского банка: Белобородов, Толмачев, Дидковский, Голощекин… со всеми ними у Якова Михайловича Юровского были прекрасные отношения.

Они кончились осенью 1918 года. Накануне годовщины октябрьского переворота из столицы была получена секретная телеграмма, о содержании которой знали только председатель Белобородов и комиссар снабжения Войков.

Белобородов в этот день много курил, а вечером напился в дым и сказал на ухо Юровскому:

– Ревную, что ты часовщик.

– Отчего так?

– Ты не пьешь, потому что работа у тебя деликатная. А я – сапожник, у нас – только бить и чудить.

– Зато без сапог жить холодно, а без часов – легче, – решил подсластить пилюлю Яков Михайлович. – Да я и сам частенько бываю. Особенно ночью, когда заснуть не могу. Приму на грудь, и спится быстрее.