Кручу барабан, подношу ствол к виску, думаю — эх, Господи, пронеси… Нажимаю — осечка.

— Отлично, — говорит товарищ Шибанов. — Еще два раза осталось.

А у самого глаза такие внимательные, будто хочет меня на всю жизнь запомнить.

Я кручу по новой. Наган блестит, весь в маслице, треск у барабана такой деловитый… Господи, молюсь про себя, по своей бы воле никогда такой глупостью страдать бы не стал, но раз заставляют ироды, спаси меня, как Ты всегда меня спасал…

Жму на собачку — щелк. Пусто.

Смотрю, у генерала в глазах какое-то беспокойство появляется.

— Может, хватит, капитан? Зачем судьбу зря искушать!

И комиссар, гляжу, как-то с лица сбледнул, осунулся.

— Действительно, товарищ Шибанов, по-моему, и так все ясно. Давайте подпишем ваше заключение — у старшины Теркина действительно есть особые способности, и дело с концом.

— Подпишем, — цедит сквозь зубы капитан, — только вот он сейчас третий раз вхолостую выстрелит, и сразу же подпишем.

А у меня, ребята, мандраж. Руки трясутся, как с бодуна. Ну, два-то раза ладно, Бог упас. А ну как на третий раз оно возьми да выстрели? И страшно прям до дрожи. Когда в бою, оно не так обидно — все-таки есть за что умирать. А тут-то за что? За бумажки их сраные?

— Нет, — говорю, — вы как хотите, а я третий раз Бога гневить не стану. Забирайте ваш револьвер, считайте меня трусом, дезертиром, кем хотите — я стрелять не буду.

Вижу — генерал с майором прямо вздохнули с облегчением. Только Лука, особист наш, челюсть выпятил и еще больше на осетра стал похож.

— Что ж, — говорит товарищ Шибанов, — выходит, Леха зазря погиб.

— Это что еще за Леха? — спрашиваю.

— Да шофер ваш штабной, Леха Патрикеев. Он, понимаешь, за мной поехал, чтобы я с тобой поскорее смог разобраться. И погиб, когда мина в «эмку» попала. А ты, видишь, боишься дело до конца довести, ради которого я сюда приехал. Вот и суди сам, зря Леха погиб или не зря.

Суки, думаю, и Леху мертвого на себя работать заставили… А Леха Патрикеев, ребята, был мой друг, настоящий, мы с ним вместе из окружения выходили… в общем, задел меня этот товарищ Шибанов, словами своими про Леху — задел, сволочь.

— Смертельный аттракцион, — говорю, — исполняется единственный раз.

Два раза поворачиваю барабан — не кручу, а пальцем отщелкиваю — раз, два. Подношу к виску и давлю на спусковой крючок.

И не слышу ничего, ни щелчка, ни выстрела.

Вижу только перед собой рожи перекосившиеся. Генерал что-то кричит, рот разевает, но беззвучно. Комиссар с лицом белым, как березовая кора, тянется ко мне через стол, но достать не может — далековато. Лука у меня из руки револьвер выкручивает, тоже что-то орет, я и его не слышу. И только товарищ Шибанов стоит молча, глядит на меня так, будто я только что ему яичко золотое снес, и улыбается. А во рту у него фикса блестит.

А потом что-то в ушах у меня треснуло, и я сразу всех услышал.

— Зачем вы стреляли, старшина? — ревет белугой генерал. — Вы что, решили покончить жизнь самоубийством?

— Шесть выстрелов! — орет Лука. — Шесть!!! Я же говорил, что он особенный!

— Форменное безобразие, товарищ капитан! — это уже комиссар права качает. — Самоуправство и беспредел! Вы не имели права подвергать такому риску жизнь бойца Красной Армии!

«Раньше надо было соображать, — думаю. — Теперь то уж что!»

И тут до меня доходит, что я не один раз собачку нажал, а все четыре. Видно, от страха слегка оглох, и нажимал, нажимал — а щелчков не слышал.

— Успокойтесь, — говорит тут капитан Шибанов. — Никакого риска на самом деле не было.

И на глазах у изумленной публики подносит револьвер к виску и давит на спусковой крючок.

Бабах! Грохот страшный. А капитан стоит и смеется.

— Все патроны были холостые. И тот, который был в барабане, конечно, тоже. Но штука в том, что старшина стрелял шесть раз.

— А патрон так и остался в барабане, — шепчет Лука. Головастый все-таки парень, хоть и особист.

— Именно. Вот теперь эксперимент завершен полностью и успешно. Остается подписать заключение…

— Погодите, — говорю, — подписывать. У меня к вам, товарищ Шибанов, дело есть.

Подхожу к нему — а он довольный стоит, лыбится во все тридцать два, включая фиксу — примериваюсь…

… и от всей души — в репу.

Как и договаривались.

Москва, июнь 1942 года

Вызов шефа застал капитана Шибанова в спортзале. Он работал на ринге, пытаясь согнать странную вялость, неожиданно навалившуюся на него после полета на Ржевский выступ. Сдав неуязвимого солдата Теркина личному помощнику наркома Саркисову, Шибанов, как всегда после выполнения задания, поехал в Сандуны, а потом в казарму — отсыпаться. Баня и десять часов крепкого сна отлично снимали напряжение, и на следующее утро капитан чувствовал себя так, как другие после двухнедельного отпуска на море. Но в этот раз все было иначе. Он проснулся, ощущая ватную слабость во всем теле. Вставать категорически не хотелось. «Может, заболел?» — испуганно подумал Шибанов, за свои двадцать пять лет ни разу не подхвативший даже легкого насморка. Прислушался к себе — ничего вроде бы не болело. Но состояние души было отвратительным. После задания ему полагался день отгула, который капитан предполагал провести вместе со своей подругой Татьяной, студенткой Института военных переводчиков. Но сейчас, лежа в постели и глядя на кружащийся за окном тополиный пух, Шибанов понимал, что даже Татьяну ему видеть не слишком хочется.

«Агульная млявосць и абыякавасць да жицця» — так, кажется, называл подобную напасть их с Бричкиным однокурсник по Ростовской школе НКВД белорус Толя Юхнавец. Ничего не хочется, ничего не интересует, жизнь кажется серой и унылой, как штаны пожарника. Может, дело в том, что за последнюю неделю ему довелось прикоснуться к краешку тайны, разгадки которой он никогда не узнает? Как будто из окошка скоростного экспресса махнула ему рукой красивая девушка — и скрылась навсегда.

«Соберись, тряпка, — приказал себе Шибанов. — Тебе дали задание — ты его выполнил. Какое тебе дело до того, что будет с людьми, которых ты отыскал? Может, они будут работать в секретном институте, а может, их пошлют на передовую. В любом случае, ты к их судьбе уже отношения не имеешь».

С грехом пополам разобравшись в причинах своей хандры, капитан Шибанов заставил себя подняться и побрел в душевую. Но даже ледяной душ не прогнал проклятую вялость, и окончательно разозлившийся на себя капитан отправился в спортзал.

Спарринг-партнером он выбрал Азамата. Коренастый казах уступал ему в быстроте реакции, но удары у него были поистине пушечные — чтобы увернуться от них, приходилось прыгать по всему рингу, хитрить и постоянно качать маятник. Поначалу капитан уходил от атак Азамата довольно легко, но казах был настойчив, и Шибанов внезапно понял, что начинает уставать. Потом он пропустил прямой в подбородок, и едва не поплыл. Подбородок у капитана с юности был «стеклянным», о чем совсем недавно напомнил ему старшина Теркин, на глазах у начштаба бригады, комиссара и особиста отправивший Шибанова в нокдаун. Сейчас подбородок все еще ныл, и по закону подлости удар Азамата пришелся именно в него. Капитан тряхнул головой, сжал челюсти и бросился в атаку.