Однажды я убеждал Володю, что отбирать хлеб у голодающих недостойно.

— А как же тогда жить? — возразил он. — Ведь у нас все воруют. В Советском Союзе иначе нельзя. Попробуй-ка поживи честно.

— Ладно, я это слышал много раз. Кстати, я и сам, живя в СССР, убедился, что вам трудно жить, не воруя. Пожалуй, красть у государства-кровососа не так уж и грешно, а вот у его граждан, особенно, доведенных до нищеты — преступно.

— Тогда и ты преступник: раз ешь больше хлеба, чем другие зеки, значит, крадешь у них.

— Как краду?! Вы же мне говорили, что получаете в пекарне больше хлеба с учетом потерь на раздаче. Потому я и брал у вас остатки!

— Как же, остатки! Думаешь, мы лопаем сверх пайки жалкую пекарскую добавку? Да она уходит в припек и крошки.

— Если это так, позвольте мне уйти из раздаточной; больше не хочу здесь работать. Предпочитаю голодать со всеми, чем украсть у них хоть крошку хлеба.

Увидев, что я говорю серьезно (поскольку я расстроился почти до слез), Володя пошел на попятную.

— Надо же, какие вы, западные люди, простаки. Верите всему, что вам говорят. Да нет же, я и правда получаю хлеба больше, на работников раздаточной тоже. Не сомневайтесь.

По поводу западной простоты Саша однажды сказал Володе:

— Нам обмануть западного человека — раз плюнуть. На Западе люди привыкли верить на слово, их легче водить за нос. Я видел это, когда сидел в тюрьме.

— А у нас, — добавил Володя, обращаясь ко мне, — слово существует для того, чтобы скрывать мысль. Потому и доверяют только самим себе.

— Вот, — заключил я, — чем все кончается без Бога! Что это за общество, в котором слово всего лишь орудие обмана? Это не общество, а зверинец: человек человеку волк! Так жили язычники или кто похуже. Надо вернуться к Богу и жить честно.

— Честно не получится! — закричали они. — У нас честному человеку смерть от голода или от пули! У нас по пословице: «С волками жить, по-волчьи выть».

— Нет, лично я лучше умру христианином, чем стану жить по-волчьи. А ваше общество надо лечить, не то оно прогниет. Вы молодые, вам и начинать. И не страшно, если придется пожертвовать собой! Божие вознаграждение вечно.

К середине февраля 1947 года в раздаточную начал заглядывать один молодой поляк по фамилии Вуек-Коханский[80], капитан Армии Крайовой. Горячев очень хотел познакомить нас.

По его словам, это был интересный тип: католик, да и человек боевой. Поляк прибыл несколько дней назад с девятнадцатого отдельного лагпункта, то есть из зоны строгого режима, куда был отправлен за попытку побега. Мы познакомились. Действительно, он был таким, как говорил Володя. С тех пор мы виделись почти каждый день, но нам никогда не удавалось поговорить наедине: наоборот, хлеборез, назначая ему встречу в раздаточной, предпочитал, чтобы я оставлял их одних. По всему, они обсуждали нечто секретное.

В конце февраля меня направили в бригаду, которая работала за пределами лагеря, и пришлось мне уйти из раздаточной. Уход в лес в самый разгар зимы был тяжек. Выше я говорил о тяготах работ и зимой, и в оттепель, когда ты возвращаешься из железнодорожных канав с совершенно промокшими ногами, как минимум. По приглашению хлебореза я после работы заходил в раздаточную; Володя явно жалел меня, видя мою усталость. С другой стороны, он и сам, казалось, перегружен работой, так как я ему больше не помогал; втихую он злился на начальство. Он предлагал мне кусок хлеба, и это было великим искушением после холода и тяжкого труда. Но я не мог есть хлеб бесплатно, я хотел отработать его и пару часов вечером помогал хлеборезу, как прежде.

Пережитые испытания упрочили нашу дружбу; Горячев решил, что пора посвятить меня в его давние секреты с поляком. На тех самых переговорах бывал и Саша Сураев, он оказался уже в курсе всего. Хлеборез обратился ко мне с речью.

— Отец Пьетро, мы знакомы с тобой достаточно и знаем, о чем другой думает и мечтает. Настало время подвести итоги и скрепить нашу дружбу. Поэтому я хотел бы посвятить тебя в один наш план. Это план нашего освобождения; только обещай хранить все в тайне.

— Обещаю, — ответил я. — Во мне можете не сомневаться; и я готов выйти с вами из заключения, если у вас есть конкретный способ.

— Конкретного плана пока нет, но нужно найти. Найти не только для нас четверых или даже для группки, но и для всех этих рабов, — Горячев широко развел рукой. — А когда мы освободим миллионы заключенных, то составим из них мощную армию. И она поможет завоевать свободу для всего народа, который только называется свободным, а на самом деле стонет под гнетом Сталина и коммунизма.

— Цель прекрасна, — отозвался я. — Но как ее достичь?

— Конкретного способа, говорю, пока нет. Но это не значит, что и плана нет. План есть, а теперь мы должны обсудить, как осуществлять его поэтапно. Первый этап представляется следующим образом: сперва привлечь надежных людей, готовых действовать в нужный момент, например, в случае, если Советский Союз вступит в конфликт с Западом.

— Хорошо, но что я могу сделать? Я никогда не носил и не намерен носить никакого оружия, кроме распятия.

— Все равно ты можешь многое. Ты с помощью религии можешь проникать в души людей, можешь вызнать мысли; и, значит, можешь указать нам тех, к кому можно обратиться. А когда они войдут в нашу организацию, будешь внушать им готовность пожертвовать собой.

— Ну, это я, пожалуй, смогу. Правда, я не привык смешивать религию с политикой, но ради благого дела я постараюсь. Но только моей главной задачей все же останется религиозное воспитание.

— Религиозное, религиозное, — подхватил Горячев и продолжил. — Теперь насчет связи. Мне кажется, заговорщик должен знать только свою группу: трех-четырех человек. Но каждый будет помнить, что он — член огромной организации, имеющей центр. Этот центр управляет всем; и этого достаточно. Но с центром необходимо быть связанным каждому, потому пусть каждый даст клятву верности письменно и непременно подпишется.

— Предлагаю подписываться кровью! — добавил капитан Вуек.

— Правильно! — одобрил Горячев.

Я же не одобрил не столько подпись кровью — это было не столь важно, — сколько саму подпись.

— Это лучший способ сдать всю организацию в руки НКВД. Достаточно одного обыска, чтобы обнаружить фамилии всех заговорщиков, — заметил я.

Хлеборез настаивал на своем; его решительно поддерживал поляк и не очень — Сураев; я же добавил:

— Не только не нужна подписанная клятва, но даже список сторонников хранить не следует.

Возражения мои были втуне. Пришлось мне на другой день во время работы на железной дороге высказать поляку сомнения в искренности Горячева.