С любой практической точки зрения сохранение этой иллюзии имеет глубокий смысл. Пускай человеческое сознание, наше самоощущение и намерения суть всего лишь побочные продукты деятельности сложнейшей машины — тела, наделенного высокоразвитым мозгом. Но приспособления эти несомненно полезны, они позволяют нам в целом успешно ориентироваться в трудных обстоятельствах. К тому же параллельно сознанию развились институты общественных и культурных договоренностей, и все они зиждутся на «наивном» представлении, будто каждый разумный человек несет прямую ответственность за свое поведение. Так что пусть философы-этики и дальше ведут критический обстрел научных фактов, лишь бы не впадали в крайности. Все равно леденящее признание, что личность есть функция мозговых тканей, и отрицание нравственного выбора останутся неприемлемым решением для живущих в реальном мире. Слишком многое поставлено на эту карту и слишком опасны возможные последствия, чтобы рискнуть подрывом социальных норм ради триумфа научных истин. В данном случае «идеализм рационалистов» — путь в никуда; и это было бы еще полбеды. Но гораздо скорей разрушение правовых и культурных институтов с помощью научных открытий приведет туда, где мы ни за что не хотели бы очутиться. Вмешиваясь в область права, наука может подорвать устои человеческого социума. Кажется, точнее многих других подытожил ситуацию психолог из Гарварда Стивен Пинкер: «Свобода воли — фикция. Но она нужна реальному миру».

Иллюзия свободной воли наводит на мысль, что природа снабдила человеческий мозг приспособлением, которое определенно помогает, хоть довольно абсурдным способом, адаптироваться в сложной социальной и физической среде. Это не единственная уловка сознания, дарованная эволюцией. Есть еще одна аномалия нейрохимического свойства, ускользающая от понимания, и от нее-то как раз отмахнуться уже не получится: не единожды она разбиралась на винтики и ставилась к позорному столбу современной системой здравоохранения, уполномоченной решать, что в медицине важно, а что бесполезно. Речь идет о плацебо.

«Как приятно сознавать, что мне удалось в известной мере облегчить самочувствие множества людей». Эти слова принадлежат Лео Генрику Стернбаху, изобретшему успокоительное средство диазепам. Заслуги именитого фармацевта, скончавшегося в 2005 году в возрасте 97 лет, разумеется, несомненны. Но лишь сейчас начинает выясняться, в какой мере самочувствие людей, принимающих диазепам, зависит от действия лекарства и насколько — от них самих.

С 1969 до 1982 года диазепам под торговой маркой «валиум» был лидером продаж в фармацевтической продукции Соединенных Штатов. На пике его популярности работодатель Стернбаха, гигант фарминдустрии «Хоффман Ларош», отпустил покупателям 2,3 миллиарда маленьких желтых пилюль с выдавленной на них буковкой V. Эта статистика пришлась на 1978 год, когда транквилизаторы уже второй десяток лет занимали видное место в массовой культуре. В песне рок-группы «Роллинг Стоунз» «Мамин маленький помощник», выпущенной в 1966-м, сатирически изображена недовольная всем на свете домохозяйка, объедающаяся желтенькими таблетками, «хоть она и не больна». В том же году препарат стал одной из сюжетных пружин культового бестселлера Жаклин Сюзан «Долина кукол»; пилюля, которую героини романа прозвали «куколкой», помогала их нервам выдерживать адский ритм жизни в шоу-бизнесе. И сейчас диазепам, согласно классификации Всемирной организации здравоохранения, входит в минимальный аптечный ассортимент в любой стране. Однако вот же абсурд: диазепам нисколько не успокаивает нервы, если человек не знает, что принял именно его.

В 2003 году американский медицинский журнал «Профилактика и лечение» («Prevention and Treatment») сообщил, что диазепам не снижал тревожность, будучи применен без ведома пациента. В ходе неординарного эксперимента в Турине исследователи разделили испытуемых на две группы. Одной доктор раздал таблетки диазепама, сообщив, что они получают сильнодействующий транквилизатор. Другой половине ввели равные дозы этого препарата внутривенно, без каких-либо объяснений; люди лежали под капельницей в одиночестве, в пустых комнатах. По прошествии двух часов в первой группе все сообщили, что им стало гораздо лучше. Во второй никто не почувствовал облегчения. Отсюда вывод экспериментаторов: действие диазепама вызывается исключительно эффектом плацебо.

Так называют любую лечебную процедуру, в которой не применяются реальные лекарственные средства. Сахарная облатка, ложечка подслащенной или подсоленной воды — да что угодно, лишь бы было безвредно. Иные особо впечатлительные больные идут на поправку от одного только вида врачей в белых халатах, задумчиво обменивающихся непонятными фразами у постели. Вся сила плацебо в обычной подтасовке. Пациенту говорят (или же он домысливает сам), что лечение, в чем бы оно ни заключалось, поправит его телесное или душевное здоровье, и если он искренне поверил словам, то таблетка, микстура, а порой даже умудренный облик и мягкое обхождение доктора действуют в точном соответствии с ожиданиями. Именно всевозможные плацебо, как известно, творят чудеса в руках опытных целителей, шаманов и прочих кудесников; все они зарабатывают себе на хлеб, дурача доверчивую публику. А уж об экстрасенсах и проповедниках, не слезающих с телеэкранов, говорить не приходится. Однако тот же удивительный эффект производят на просвещенных пациентов накрахмаленные халаты, фонендоскопы и тактичные манеры современных западных медиков. Любой практикующий врач знает: если больной убежден, что его лечат «правильно», результаты разительно улучшаются.

Все это объяснялось вполне однозначно: биохимическое воздействие лекарств подкрепляют вещества, выделяемые мозгом пациента (эти соединения Фабрицио Бенедетти, руководитель исследовательской группы из Турина, называет «молекулами надежды»). Проблема только в том, что до сих пор считалось, будто любые эффекты плацебо всецело зависят от врачебных решений. А теперь становится все ясней: ничего подобного.

Современная научная медицина долго вырабатывала свой подход к плацебо. Ключевую роль в ее фармацевтической отрасли играет система исследований рандомизированным методом с двойным слепым контролем плацебо. Тесты, в которых не только пациенты, но и врачи не посвящаются в важные детали эксперимента, чтобы исключить субъективный фактор и тем самым избежать непреднамеренных искажений (отсюда «слепота» — двойная), призваны подтвердить сугубую эффективность проверяемого препарата в сравнении с нейтральной таблеткой или инъекцией инертного раствора. Но вопрос пока не выяснен до конца. По данным ряда опытов выходило, что эффект плацебо скорее миф, чем реальность. Вдобавок метод двойного слепого контроля не просто учитывает этот эффект как таковой, но предполагает полное отсутствие каких-либо его связей с биохимическими свойствами действующего лекарства. Сейчас допущение начинает все более казаться ложным, нельзя исключить даже грядущую ломку принятой в фармацевтике схемы исследований. Неудивительно, что на недавней конференции Национальных институтов здравоохранения США изучение плацебо было названо в числе приоритетов.

От такой резолюции ученых мужей Бенджамин Франклин, отец доказательной медицины, перевернулся бы в гробу. В 1785 году ему довелось возглавить комиссию по проверке явлений «животного магнетизма». В то время приехавший из Вены врач Фридрих Антон Месмер вводил в транс («месмеризовал», стало быть) парижский свет рассказами, будто-де любые недуги можно излечивать с помощью магнита и лохани с водой. Людовик XVI потребовал разобраться в этих слухах, для чего были приглашены виднейшие ученые Европы. Их эксперименты стали прообразом современного слепого метода, заложив научные основы проверки показаний испытуемых. Вскоре комиссия обнародовала заключение. Вся лечебная сила месмеризма «по сути своей является плодом возбужденной фантазии больных», — утверждалось в нем.