Наутро Раскольников в сопровождении Амирова и его кавалеристов встречал подходившие войска среди рисовых полей за городом. Лариса ехала по правую руку от мужа на тонконогой персидской лошадке, позаимствованной из конюшни губернатора. Чудом добытая фотография Троцкого не помогла, и отчаянно ругающегося толстяка-губернатора "братишки" утром поволокли в местную кутузку - составить компанию британскому лейтенанту. Солнце припекало уже по-летнему, и синие горы на горизонте тонули в студенистом мареве. Войска подходили, вытянувшись по дороге бесконечной пыльно-зеленой многоногой и многоголовой гусеницей. Загорелые дочерна, босые, оборванные, белозубо смеющиеся, курящие и смачно плюющие под ноги желтой махорочной слюной, они несли над собой густую щетину сверкающих четырехгранных штыков. Бесцеремонные и веселые глаза, карие, черные, серые на заросших щетиной лицах стреляли в Ларису наглыми взглядами. Она любила эту грубую, грязную и такую прекрасную в своей необузданной мужественности пехоту!

- Ишь, как лупетки пялит пехтура! - проворчал Раскольников. - Вот эти босяки и добудут нам Тегеран, Лара.

Большой и могучий в черной комиссарской коже, на рослом строевом коне, он был похож на бронзовую статую кондотьера. Лариса вдруг почувствовала, что уже была здесь, уже видела это: сурового вождя-победителя на боевом коне, испытанных ветеранов, несущих на плечах отточенную сталь, - когда-то очень давно, много веков и жизней назад.

- Знаешь, Федор, мне кажется, что мы сейчас повторяем какую-то величественную античную драму, - призналась она. - Покорение Персии... Гоплиты революции в своей стальной фаланге... И над ними - ты, словно Александр Великий... И рядом - я!

- Твой Александр покорил персов, чтоб заменить одну деспотию на другую, - назидательно заметил Раскольников. - А мы на своих штыках несем этой стране освобождение и свет! Это будет прекрасная, чистая и пламенная революция, Ларисонька. Это будет наша революция - моя и твоя! Ты станешь светлым духом свободы и просвещения для Персии. А я положу все ее богатства к твоим ногам, мое красное вдохновение!

- Да ты поэт, Федор...

- Я больше, чем поэт. Я рифмую не жалкие строчки, а судьбы людей!

"Вот шайтан! - подумал командир Амиров. - Все мы пропащие люди - и пехота, и конница. Всех нас он в этой Персии угробит. Раз и этот о "своей" революции заговорил - по головам пойдет!".

Однако поначалу все складывалось как нельзя лучше. Раскольников и Лариса поселились в бывшем губернаторском дворце и упивались своей легкой победой, громкой славой и смелыми планами. Багровая тень революции легла на страну роз и поэтов. Вскоре англичане были вынуждены оставить Решт, а затем пала и столица провинции Гилян, куда с триумфом вошли красные. Город украсили кумачовыми флагами, и для этой цели у местных торговцев были реквизированы все запасы ткани соответствующего цвета, а заодно - и всех остальных цветов. Вскоре после реквизиции в городе была торжественно провозглашена Персидская Советская республика.

Эта республика быстро обросла привычными для большевиков атрибутами: Совнаркомом, Реввоенсоветом, Ревтрибуналом, Особым отделом, культпросветом, "исправдомами". Для последних очень подошли старые шахские "зинданы", где спешно поменяли вывески. Федор Раскольников и Серго Орджоникидзе позаботились об еще одной "вывеске" республики: предсовнаркома был "единогласно назначен" бывший предводитель горных разбойников Мирза Кучек-хан, буйноволосый и волоокий красавец, отлично умевший произносить пламенные речи и выполнять волю "руководящих товарищей". Однажды, попивая чай в семействе Раскольниковых, новоявленный глава свежеиспеченного пролетарского государства сравнил Федора Федоровича с Гарибальди, "который высадился с тысячей красных рубашек, чтобы освободить страждущий народ от жестокого тирана". На командующего Волжско-Каспийской флотилией восточное красноречие Мирзы, тем не менее, должного впечатления не произвело.

- Дорогой Мирза, я хотел бы напомнить, что у меня не тысяча инсургентов, а гораздо более внушительное регулярное соединение, сухопутное и морское, - холодно заметил Федор Федорович. - В то время как вы, товарищ Предсовнаркома, можете рассчитывать разве что на пару сотен своих головорезов. Революция, которая не умеет защищаться, ничего не стоит, как справедливо отметил товарищ Ленин. Вам следует немедленно позаботиться о начале мобилизации классово подходящих слоев населения и создании Персидской Красной армии.

- Товарищ Федор, мне не совсем понятно, - растерялся Мирза, но Раскольников оборвал его:

- Что здесь может быть непонятно? Советское правительство ведет дипломатические переговоры с шахским правительством Персии о статусе наших войск в Энзели. Вы что, желаете, чтобы мы вот так открыто выступили на Тегеран? Нет, дорогой Мирза, поход на шахскую столицу должна начать ваша республика и ваша армия. Другое дело, что ударными силами все равно будут наши стрелки-пролетарцы и конница Амирова. Что-то не доверяю я вашим бандитам-дженгелийцам...

- Товарищ Раскольников, я все равно не совсем понимаю. Зачем нужно начинать войну с шахом, когда вы ведете с ним переговоры?

- Переговоры нужны трусам, - отрезал Раскольников. - Мне нужна революционная красная Персия. Вся Персия, а не какой-то провинциальный Гилян. Революция не терпит полумер и полу-республик, дорогой Мирза!

Так начала жить самая внушительная сила недолговечной Гилянской республики - Персидская красная армия. Но Раскольников поторопился с провозглашением Персидской Советской социалистической республики - заветные сады древней Персии, где розы осыпали свои лепестки над могилами великих поэтов прошлого, не спешили впускать в свое священное пространство непрошеных гостей...

В апреле 1921 года в Энзели, где стояла Волжско-Каспийская флотилия Раскольникова, появился странный человек. Местные жители называли его дервишем. Конечно, с большей точностью его можно было назвать поэтом, но так уж повелось называть здесь любого одухотворенного и безобидного чудака в непонятном одеянии. Дервиш-поэт бродил по городу в рубахе из мешковины, в штанах на голое тело и босиком. Обветшавший и потертый сюртук и свое главное достояние - раздолбанную пишущую машинку, он в первый же день пребывания в Энзели загнал на базаре, а клеенчатый футляр от этой самой машинки, спасаясь от солнца, водрузил на голову. За плечами у дервиша висел мешок с рукописями. Красноармейцы относились к "малохольным" не столь снисходительно, подозревая в них ловко маскирующихся "агентов контрреволюции". Патруль без лишних слов сграбастал подозрительную личность и приволок в комендатуру, не слушая его невразумительных объяснений и недовольного улюлюканья базарной толпы (пришлось, правда, пару раз пальнуть из трехлинейки поверх голов "для успокоения"). Усатый дежурный с недоверием потыкал ножом в футляр и, убедившись, что там не скрываются "злостные контры", принялся за содержимое заплечного мешка, шикнув на странного человека, который пытался броситься на защиту своего состояния. Пару помятых персиков, извлеченных на волю, краском без лишних разговоров шумно схрупал, заметив: "Ишь, жара, а пить-то охота!" Далее последовала большая и взлохмаченная, как кочан капусты, тетрадь в видавшей виды клеенчатой обложке, вызвавшая у собравшихся слабое, но искреннее оживление (чахточный особист даже любовно погладил кобуру нагана, и на его впалых щеках выступил нежный румянец возбуждения). Пока дежурный распоряжался поставить во дворе деревянный щит, "шоб никого рикошетом не задело", особист, верный долгу службы, раскрыл тетрадь, и его взгляд упал на странный заголовок: "Доски судьбы". От изумления он прочитал это вслух. "Во-во, Митрий, прям в тютельку сказал! - восхитился дежурный и кивнул красноармейцам на, казалось, не понимавшего сути происходящего странного человека: "Давай его, товарищи, к этим самым доскам - и дуплетом!" Привычно похохатывая, двое вихрастых бойцов подхватили слабо протестовавшего человека под мышки и поволокли к двери.