— Да. По справедливости.

— А по отношению, например, к Ярославу это как — справедливо, если вы его убьете?

— Да. Он заслужил. Иначе он будет править вместе с Борисом, когда Владимир умрет.

— Ну, я понял вас. Вы не любите, когда обманывают.

— Кто ж любит!

— И хотите справедливости.

— Кто ж не хочет!

— Справедливость, — объявил Добрыня, — состоит в том, что Ярослав — посадник князя в Новгороде, и проживает именно там.

— Что за хвойня! — возмутился родственник. — Старший сын князя — у астеров! Ты нас что, совсем дураками считаешь?

— Да.

— Что — да?

— Считаю. Правит он астерами, и это справедливо. А Новгород — он ох как далеко. Три дня едешь, а все не доедешь. И за четыре дня тоже не доедешь. Ужас, как далеко, — сообщил Добрыня доверительно. — А также справедливость состоит в том, что мать твоя — злая больно баба. Давно я ее не навещал, но, судя по всему, не изменилась.

— Ты мою мать не трожь! — вскипел родственник. — За оскорбление матери…

Добрыня дал ему по уху. Не очень сильно.

— Щенок безмозглый, — сказал он. — Также справедливость состоит в том, что слова «вера» до Крещения на Руси не было.

— Вранье, — отозвался друг родственника. — Подлое вранье.

Добрыня и ему дал по уху.

— Не знаю, кто вам это все рассказал, — добавил он. — Сами вы это не придумали, поскольку своего ума у вас покамест нет, судя по количеству прыщей на рожах. А только ежели прямиком, так соврал он вам. Никогда такого не было, чтоб все по справедливости жили. По справедливости живут только те, кто это заслужил. Поняли, щенки? Я старый человек, я до Крещения был в стольких битвах, сколько вы, молокососы, дней на свете прожили. И я обманывал, и меня обманывали. Всё время. А греки тут не при чем. Греки разные бывают. Поняли? Вижу, что поняли плохо. Что ж, для закрепления понимания придется применить к вам учение телесное. Хоть и положено вас за измену порешить к свиньям, я, справедливость свою без обману творя, по-иному поступлю. Путша!

Вошел Путша — жилистый, лысый, средних лет молодец с ничего не выражающим лицом. Добрыня отвел его в угол и тихо сказал следующее:

— Тот, который пониже ростом. Спустишь с него порты, разложишь, всыплешь ему пять розог моченых, чтобы он почувствовал. Потом разложишь второго, дашь розгу в руки первому, и пусть он ему вделает все двадцать. Если не будет усердствовать, добавь ему за нерадивость сколько захочешь. А когда второй свое получит, первого обратно на пол, и чтобы второй отрок, не щадя сил своих молодых, досыпал недостающие пятнадцать. Понятно?

— Да, — подтвердил Путша.

Приоткрыв дверь, он дал кому-то знак. Возникло ведро с пучком свежих розог. Добрыня вышел. Порки его не интересовали. Он не был по натуре своей жесток.

Выйдя из терема, Добрыня некоторое время смотрел на празднество, оценивая пестро разодетую толпу. Особенно ему нравились очень молодые женщины в италийского стиля нарядах. Лето еще не наступило, и наряды были не по сезону. Очень легко одетые, почти девочки эти, в туниках и сандалиях, держались близко к кострам, перебрасываясь нарочито циничными замечаниями, стреляя глазами, и заставляя мужчин постарше тяжело вздыхать. Особенно горестно вздыхали женатые.

Сняв со стены горящий ховрег, Добрыня обошел терем, отодвинул стражника от калитки, и вступил в огороженный отсек детинца. Здесь устроены были землянки-темницы, а посреди отсека торчали четыре столба для телесных наказаний на открытом воздухе. Подойдя к первой землянке, Добрыня присел на корточки рядом с тяжелой дубовой створкой и два раза стукнул в нее кулаком.

— Э? — подали голос из темницы.

— Сидишь? — спросил Добрыня.

— Сижу.

— Давно сидишь?

— Да уж, пожалуй, лет пять будет, кормилец.

— Не подходишь, — резюмировал Добрыня и переместился к следующей землянке. На первый стук не ответили. На второй звонкий тенорок сказал:

— Да?

— Сидишь?

— Нет, пляшу, хорла. Чего надо?

Добрыня перешел к следующей.

— Сидишь?

— Сижу.

— Давно?

— Дня четыре уже. Последний раз на свет выводили позавчера. На час всего. Кровопийцы.

— За что сидишь?

— Говорят, что я коня украл.

— Нашли коня?

— Откуда мне знать.

— А истцы что же говорят?

— Говорят, что украл я.

— А это не так?

— Не так.

— А лет тебе сколько?

— Двадцать девять.

— Чем занимаешься помимо конокрадства?

— Укроп ращу.

Добрыня очень любил укроп. Отодвинув засовы, он поднял диагонально к земле висящую дверь.

— А ну, выйди. Бочонок отхожий с собой не бери.

Молодец вылез наружу. Выглядел он хлипко. Добрыня, светя ховрегом, осмотрел подозреваемого в краже. Сойдет.

— Не будешь больше коней красть?

— Да не крал я.

— Хорошо. Да только обвинили-то тебя. А сам конокрад исчез, да?

— Да.

— Зовут тебя как?

— Еловит.

— Ну и сидеть бы тебе, Еловит, пока истцам платить за содержание не надоест. А платить они могут долгие годы. Потому очень обидно за коня. Но я предлагаю тебе выйти отсюда сейчас. Для этого тебе надлежит сделать все, как я говорю. Согласен?

— А что нужно делать?

— Согласен, я спрашиваю?

— А что…

Добрыня взял подозреваемого за ухо и крутанул. Малый взвизгнул.

— Согласен?

— Согласен.

— Пойдешь в Сестрин Конец. Пятый дом от начала, с палисадником. Спросишь тетку Медину. Мы с нею в родстве. Сын ее в переделку попал. Скажешь — от Добрыни. Она впустит. Понял?

Подозреваемый покивал.

— Попросишь, чтобы она тебя накормила, в бане попарила, на кровать положила. Скажешь, так Добрыня велел. Понял?

— Понял.

— И будешь с нею жить, как с женой. Скажешь — по велению Добрыни.

— Это как же?

— Так же. Ей муж нужен, без мужа она стервенеет и начинает ерепениться противовластно. А ежели не согласен, так ведь вот она, темница, сиди себе дальше. Да и не такая уж это трудная служба, быть тетки Медины мужем. Тетка не красавица, конечно, но и уродиной не назовешь, ежели не среди бела дня. Можешь действительно на ней жениться, ежели вздумаешь. Она не богата, муж в походе пал. А только условие — вздумаешь бежать, так я тебя на дне морском и на горе самой высокой найду и в кипятке сварю. Понял?