И Зеведей указал на Марию, которая лежала на земле и билась головой о камни.

Разгневанный старик все не унимался и продолжал кричать, стуча посохом:

— Любовь, всеобщее братство, — ну, давайте, обнимайтесь, собаки! Да разве могу я возлюбить врага моего?! Могу ли я возлюбить бедняка, который околачивается у моего дома и думает, как бы взломать дверь да ограбить меня? Любовь — послушайте только этого помешанного! Хорошо, в таком случае римляне никакие не идолопоклонники — спасибо им! — они-то умеют навести порядок!

Толпа заревела, бедняки повскакивали с мест, а Иуда оторвался от сосны. Почтенная Саломея испуганно прикрыла мужу рот ладонью, чтобы тот замолчал, и, охваченная ужасом, повернулась к приближающейся с решительным видом толпе.

— Не слушайте его, дети. Это он со злости, сам не понимает, что говорит. И, повернувшись к старику, Саломея приказала:

— Пошли!

Затем она позвала своего любимчика, в блаженном спокойствии сидевшего у ног Иисуса:

— Пошли, сынок, уже стемнело.

— Я останусь, матушка, — ответил юноша. Распростертая на камнях Мария поднялась, вытерла глаза и, пошатываясь, направилась к сыну, чтобы тоже увести его. И любовь, выказанная Иисусу бедняками, и угрозы богатого старосты повергали несчастную в ужас.

— Заклинаю вас именем Божьим, — говорила она каждому, кто попадался ей на пути, — не слушайте его, он болен… болен… болен…

Она с содроганием подошла к сыну, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль, в сторону озера.

— Пойдем, сынок, — нежно сказала мать. — Пойдем домой…

Он услышал ее голос, обернулся и удивленно посмотрел на мать, словно спрашивая, кто она такая…

— Пойдем, сынок, — снова сказала Мария, обнимая его за пояс. — Что ты так смотришь? Не узнаешь меня? Я твоя мать. Пойдем, твои братья и старый отец ожидают тебя в Назарете… Сын покачал головой.

— Какая мать? — тихо спросил он. — Какие братья? Вот они — мои мать и братья…

Вытянув руку, он указал на оборванцев, на их жен и на рыжебородого Иуду, который молча стоял у сосны и гневно смотрел на него.

— А отец мой…

Он указал перстом на небо:

— …Бог.

На глазах у злополучной, пораженной громом Божьим Марии выступили слезы.

— Неужто есть в мире мать несчастнее меня? — воскликнула она. — Один только сын был у меня, один-единственный, и вот…

Почтенная Саломея услыхала этот раздирающий душу голос, оставила мужа, вернулась к Марии и взяла ее за руку, но та не желала идти и снова обратилась к сыну.

— Ты не идешь? — воскликнула мать. — Не идешь? Последний раз говорю: пошли!

Она ждала, но сын снова, не произнеся ни слова, повернулся в сторону озера.

— Ты не идешь? — воскликнула мать душераздирающим голосом и, подняв руку, спросила: — А материнского проклятия не боишься?

— Я ничего не боюсь, — ответил сын, даже не обернувшись. — И никого не боюсь, одного только Бога.

Лицо Марии потемнело от гнева. Она подняла вверх руку, сжатую в кулак, и уже было раскрыла рот, чтобы изречь проклятие, но почтенная Саломея поспешно зажала ей рот ладонью.

— Нет! Нет! Не делай этого! Нет! Затем она обняла Марию за талию и насильно увела с собой.

— Идем! Идем, Мария, дитя мое. Мне нужно поговорить с тобой.

Обе женщины стали спускаться по направлению к Капернауму, а впереди их шел Зеведей, яростно сбивая посохом головки чертополоха.

— Что ты плачешь, Мария? — говорила Саломея. — Разве ты не видела?

Мария удивленно взглянула на нее и перестала всхлипывать. — Что? — спросила она.

— Лазурные крылья, тысячи лазурных крыльев, которые появились у него за спиной, когда он говорил, — разве ты не видела? Ангельские рати стояли за ним, клянусь, Мария!

Но Мария только безутешно покачала головой.

— Ничего я не видела… Ничего я не видела… — прошептала она. — Ничего! И, немного помолчав, добавила:

— На что мне они, ангелы, госпожа Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за ним следовали дети и внуки, а не ангелы!

Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула руку, прикоснулась к груди Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую тайну, прошептала:

— Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария!

Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом.

Между тем распалившиеся оборванцы окружили Иисуса и, стуча палками и потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы:

— Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам!

— Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея!

— Нет, не нужно его жечь, — возражали другие. — Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой… Смерть богачам!

Иисус в отчаянии махал руками и кричал:

— Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь, братья!

Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота!

— Правильно говорит Андрей: сначала огонь да топор, а затем уже любовь! — кричали женщины.

Андрей стоял рядом с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и молчал. Он думал, что эти слова говорил его учитель там, в далекой пустыне, и были они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово будто хлеб… Кто из них прав? Кто? Какой из этих двух путей ведет к спасению мира? Насилие? Или же любовь?

Такие мысли кружили в голове Андрея, когда он почувствовал, как пара рук легла ему на чело. Иисус подошел к нему и положил руки на голову: пальцы, такие длинные и изящно-тонкие, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он не двигался. Чувствовал, как швы его черепа разверзаются и в мозг изливается густое, как мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой, словно древо жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и молчал, желая, чтобы эти руки никогда не покидали его головы! После напряженной борьбы он почувствовал внутри себя мир и уверенность.

Чуть поодаль два неразлучных друга — Филипп и Нафанаил — спорили друг с другом.

— Он мне нравится, — говорил добродушный верзила.

— Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался.

— А мне не нравится, — возразил пастух. — Нет. Говорит одно, а делает другое. Кричит: «Любовь! Любовь» — а сам изготовляет кресты и распинает!

— С этим уже покончено, поверь мне, Филипп, нет этого больше. Он должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий.