Тайна эта была удивительной и постыдной для маленького еврея: ужасно ему нравилась китайская письменность-чжунвэнь. Загадочные иероглифы, иной раз ясные и прозрачные (вроде того же иероглифа «чжун», которым китайцы обозначают всякий центр, в том числе и свое собственное государство), а иной раз запутанные до неподъемности, совершенно зачаровывали его. В них были и строгость, и безудержный размах, стройность и прихотливость, пограничная с хаосом, а еще был в них особенный смысл, через который счастливцу, их понявшему, открывались все тайны мироздания, а если и не все, то как минимум главные.

В этих удивительных знаках прозревал он всю тысячелетнюю историю не только китайского народа, но и, может быть, всего человечества. Символы эти, столь прекрасные и многохитростные, не могли быть изобретены никаким человеком, их наверняка дал китайцам Яхве-Элохим-Адонай. Тем более что и сами китайцы называли иероглифы не чем иным, как небесными письменами.

Вот так и вышло, что, появляясь в китайской деревне, Рахмиэль часами стоял возле какой-нибудь вывески и пялился на красную кудрявую филигрань, выписанную словно бы небрежно, но при этом с удивительной точностью, он бы сказал — каллиграфической, если бы знал это слово.

Конечно, рано или поздно этот болезненный и даже дикий для еврея интерес должны были заметить. И рано или поздно его заметили.

Как-то раз после обеда, когда китайцы, не бывшие на работах в поле и не рыскавшие по лесу в поисках промыслового зверя — шерстистого и мехового, — спали на своих канах младенческим сном всемирных захребетников, к Рахмиэлю подошел старый Чан Бижу, крепко взял его за руку сухонькой лапкой и повел за собой. Рахмиэль пошел за ним и, еще не зная почему, вдруг почувствовал, как сердце в груди у него забилось гулко и сильно, словно где-то вдали начался минометный обстрел.

Старый Чан Бижу оказался единственным из наших китайцев, не имевшим русского имени, и не потому, что не мог найти подходящего, а именно, что не хотел. Он был подлинным знатоком китайской литературы-вэньсюэ, да и всей культуры-вэньхуа. Еще при императрице Цыси он сдал экзамен на чин гунши и, если бы не переворот, со временем наверняка удостоился бы звания чжуанъюаня, а то и вовсе цзиньши цзиди, но синьхайская революция прервала традицию государственных экзаменов и едва не прервала самую ученость в Поднебесной.

Чан Бижу был человеком глубоким, знающим не только книги, но и жизнь, что редко встречается даже среди сюцаев, не говоря уже о подобных ему цзюйжэнях, полностью погрузившихся в океан книжной премудрости. Как всякий хорошо образованный китаец, он писал стихи и рисовал картины гохуа, а любимым его жанром в живописи был жанр шаньшуй, «горы и воды», особенно почитаемый мудрецами в старом Китае.

И вот такой-то человек взял себе в ученики маленького Рахмиэля Зильберштейна — взял, не ставя предварительных условий, не оговаривая плату за обучение, не требуя даже непременных знаков почтения — подарков, на которые, как всем было известно, ни у матери Рахмиэля, ни подавно у него самого не было никаких средств.

С этого дня жизнь Рахмиэля превратилась в сказку, в нескончаемый праздник, который переходил изо дня в день, даже без перерывов на отдых, потому что путь учения не знает перерывов, а учащийся, вставший на этот путь, должен во всем уподобиться идеалу мудреца древности, и не такому даже, как Конфуций, а такому, о котором сам Конфуций говорил с восторгом и благоговением.

Днями напролет Рахмиэль теперь копировал изречения древних книжников и выдающихся поэтов, переводя на это уйму газетной бумаги, которую Чан Бижу брал у старого еврейского мистика Соломона, потому что все деньги свои и все свободное время Соломон тратил на покупку и толкование советских газет, и газет этих у него скопилось такое количество, что для хранения их он выстроил отдельный амбар, куда не пускал никого, даже мышей. Величайший пиетет испытывал Соломон к газетам — по ним он судил о небе и земле, о человеке и обществе, отрицал науки и предсказывал потрясения и катастрофы: некоторые сбывались лишь частично, зато другие только и ждали момента, чтобы свершиться во всем положенном им ужасе.

Так или иначе, два старых книжника — еврейский и китайский — легко нашли общий язык, и Чан Бижу уговорил Соломона давать ему газеты, пообещав, что от расписывания их небесными знаками тайная мистическая сила их не только не убудет, но даже и напротив, воспарит до неизмеримых высот.

Поначалу Рахмиэль знал только копировать иероглифы и более ничего, как обезьяна Сунь Укун повторяла во время учения у монаха Суботи таинственные мантры, не понимая их настоящего смысла. По первости выходило все вкривь и вкось, да и тяжело было перерисовывать столь сложные письмена, не ведая их порядка, смысла и составных частей. Но даже в этом бестолковом, с обычной точки зрения, деле Рахмиэль проявил такой талант и усердие, что Чан Бижу быстро смилостивился и стал наставлять его по-настоящему.

— Пора, — сказал он Рахмиэлю, — тебе постигать подлинное искусство.

И он показал мальчишке составные элементы любого иероглифа, с которых и начинается всякое учение — все эти откидные, наклонные, восходящие, с крюком и без крюка, трижды ломаные с вертикальными, точки вправо и точки влево, и много еще чего — того, что в просторечии зовется чертами или элементами, сянь да бянь. Он рассказал основные правила написания иероглифа — сверху вниз, слева направо, сначала горизонтальные, потом вертикальные и откидные, сначала внешний контур, потом внутренний — и все такое, что знают книжники, а обычным людям без надобности. Он непреклонно указал на главное правило современной каллиграфии — всякий иероглиф должен соотноситься с остальными и рисуется так, как будто вписывается в невидимый квадрат, за пределы которого не должна выступать ни единая линия и никакая точка.

Когда Рахмиэль усвоил это все — а он усваивал быстро, быстрее даже, чем натуральные китайские дети, — Чан Бижу перешел к следующему этапу. Он показал ученику ключи, из которых состоит всякий иероглиф и будет состоять до скончания века, покуда вечность не разверзнется, словно бездонная пропасть, и не поглотит небо и землю. Рука, вершок, нога, отец, шаг, поле, верста, трава, бамбук, яшма, металл, зерно, раковина, черепица — эти ключи и еще десятки других, выпуклых и вогнутых, высоких и распластанных, тощих и надутых, расплывшихся и нажилившихся, словно зверь на охоте, и, конечно, двенадцать циклических знаков, стоявших в основе любого знания о природе и о делах, в ней происходящих, — все это Рахмиэль выучил в кратчайшие сроки и все знал теперь как свои пять пальцев, и даже гораздо лучше. И не было случая, чтобы он огорчил своего учителя-шифу небрежением, невниманием или ленью.

Чем дальше вникал Рахмиэль в хитрую науку каллиграфии, а равно в соблазнительное ее искусство, тем больше очаровывался он им. Да и как было не очароваться? Чего стоили одни только названия различных почерков, которых Чан Бижу знал не менее пятидесяти, а всего же общим счетом переваливали они за сотню, так что, вероятно, не было в Поднебесной человека, который бы знал их все, если, конечно, не считать Великого Юя, который, ныне покойник, лично передал людям небесные эти знаки, в просторечии именуемые ханьцзы — китайские иероглифы.