Кухня молчала. Степка мычал и чавкал. Потом вытирал руки о штаны и уходил к себе до вечера. Вечером могло произойти все, что угодно.

Иногда он спал, оглашая квартиру храпом и свистом, но чаще случались приступы бессмысленной ярости, которые заканчивались тем, что приезжали санитары и делали укол.

– Да когда ж вы его от нас заберете! – вопили жильцы, хватая хмурых санитаров за рукава.

– А чего там забирать? – огрызались санитары. – Он не опасный.

– Это как же не опасный? – взвизгивала тетя Катя. – Гля, что он со стенами сделал?

Со стен Степка остервенело сдирал обои.

– Ну? – удивлялись санитары и уезжали на своей заляпанной грязью машине.

– Хлопотать, хлопотать надо, – бубнила Тимофевна. – Блат нужен, тогда заберут!

Уже тогда, в свои десять-двенадцать лет, она знала, что надо бежать оттуда. Бежать!

«Как это Степка попал сюда?» – мелькнуло у нее в голове. Сомнений, однако, не было: это был он, давно умерший, маленький, вонючий и сильный, в сатиновых штанах и грязной майке.

Он появился в дверях и посмотрел на зеркало, украшенное золотыми листьями по дубовой раме.

– Мы-ы-ы! – замычал он и, подтягивая штаны, двинулся к ней.

За окном было темно и ветрено, наступал Новый год, скоро пробьет двенадцать, надо садиться за стол, открыть шампанское…

Но кто откроет его, если отец умер и неделю назад они с матерью его похоронили?

Степка медленно приближался к кровати, мыча и гримасничая.

Она поняла, что он-то и есть ее настоящий жених, а долгожданная свадьба будет не в приморском Остервиле, а тут, во дворе их старого дома на Мойке.

Невидимый «котяра» впился зубами в низ ее живота и начал, урча, прогрызать его. Она застонала от боли и проснулась. Цикад не было слышно, но осторожное пение какой-то молоденькой птички наполняло комнату, словно фортепианная гамма, разыгрываемая детскими руками. Дэвид крепко спал, уткнувшись в ее плечо. Она перевела дыхание.

Значит, все это ей приснилось.

Пить хочется. Осторожно высвободив плечо, она отстранила его голову, спустила ноги с кровати, и тут же что-то горячее, черное полилось на ковер. Она не сразу поняла, что это ее собственная кровь, и вскочила.

Лилось так сильно, будто внутри ее тела открыли кран.

Она обернулась к Дэвиду и увидела, что он смотрит на нее остановившимися глазами.

– Что с тобой? – хрипло спросил он.

– Не знаю! – закричала она. – Я не знаю!

К горлу подступила тошнота, голова закружилась, Дэвид бросился к телефону и схватил трубку.

* * *

Она шла с оленятами по его следу и с каждым шагом тревожилась все больше и больше. Чутье привело ее прямо к кровавой луже на асфальте.

Олениха приблизила ноздри к земле и принюхалась. Лужа пахла им. Оленята жались друг к другу и ничего не понимали. Мать словно забыла о них.

Тогда оленята затосковали и стали звать ее домой, в лес.

Подъехавшая машина ослепила их своими фарами. Полицейский подошел к оленихе и ткнул ее в бок дубинкой. Она не испугалась и не отреагировала.

Полицейский выстрелил в воздух, и оленята, оглушенные выстрелом, бросились бежать.

– Иди, – сказал полицейский оленихе, – иди, а то собьют.

Словно поняв его слова, она еще раз шумно втянула ноздрями запах его смерти и скрылась.

* * *

Лизи, молоденькая медсестра госпиталя Святого Франциска, чуть было не опоздала на свое утреннее дежурство: вид раздавленного оленя так сильно подействовал на нее, что она пропустила нужный поворот и сделала большой крюк. Из машины «Скорой помощи» на ее пост сообщили, что везут женщину с тяжелым маточным кровотечением, нужно немедленно оперировать. Лизи вызвала по биперу хирурга и анестезиолога.

Двери лифта, шурша, раздвинулись, выехала каталка, на которой, до подбородка накрытая простыней, лежала очень бледная женщина с золотистыми волосами.

Рядом с каталкой шел молодой испуганный мужчина. Медсестра попросила его остаться в приемной, сделала знак санитарам и поспешила в операционную, где все уже было готово.

* * *

Какая ждала жизнь, веселая, богатая! Лошади, острова, премьеры…

А платье! До чего удачен этот розовый чехол внутри белого шелка! Я ведь говорила: «Непременно розовый…»

В Питере идет мокрый снег, полный липких английских слов.

Мы будем говорить по-английски, раз ты американец. Мама не выбросилась из окна, не вы-бро-си-лась! Она просто побежала за лимонами, на Невском вы-бро-си-ли лимоны!

Тропинка, по которой она шла, тянулась вдоль глухого забора.

Идти было больно – каждый шаг отдавался в животе, который только что разрезали ножом и еще не зашили.

Вдруг стало влажно и жарко, как в парной, и чей-то испуганный голос громко сказал: «Умер». Она задрожала и всхлипнула, но тут же пришло облегчение, ее оторвало от земли и вынесло в холодный, полный белого света, простор. Теперь она не ощущала ничего, кроме радости освобождения, к которой примешивался страх, что она потеряется в этом просторе и не найдет дорогу. Вдруг она почувствовала рядом отца с матерью. Отец и мать – еле различимые в холодной белизне и сами белые, почти прозрачные, – гладили ее по голове и плакали. Почему-то она догадалась, что они давно уже стали одним существом, а теперь хотят только одного: чтобы и она присоединилась к ним. С каждой секундой становилось все легче и легче дышать, радость переполняла ее, и наконец, не выдержав, она громко засмеялась, хотя и не услышала своего смеха.

* * *

Гости пили разноцветные коктейли на террасе и осторожно переговаривались.

Рано утром невесту отвезли в больницу, и никто не знал, что с ней.

Огромный стол в саду был завален подарками, а другой стол, под тентом, накрытый ослепительно белой скатертью, стоял пустым и чистым, как зимняя дорога. Распоряжения расставлять приборы не было, и вежливые официанты во фраках чувствовали себя неловко.

* * *

Оленята догадались, что их отец умер, и целый день не отходили от матери. Мать тосковала по отцу – они чувствовали это – и, не будь их, снова бы пошла к тому месту, где его убили, чтобы еще раз понюхать бурые сгустки на дороге – все, что от него осталось.

* * *

Стойте! Откуда взялась здесь тяжелая, почти до потолка дверь?

Ведь все время было небо! Белое и густое, огромное, шумное, как океан, небо!

Она изо всей силы надавила на эту невесть откуда взявшуюся дверь. Не получается! Родители все еще были рядом, но они уже не хотели или не могли ей помочь. «Мама!» – взмолилась она, но мать глазами объяснила ей, что дверь не открывается, потому что с той стороны что-то упирается в нее.