Натан колебался только мгновение. Потом разжал руки. Рослин скользнула с седла, словно молча соглашаясь с его решением.

Он знал только одно: это не тальвардская стража, нагнавшая убийцу. Те не заговорили бы на понятном ему языке и не стали бы церемониться. Церемонятся только те, кто тебя уважает. Пусть даже и держат за врага.

Это было последнее, что он успел подумать, прежде чем в затылок ему всадили камень и мир стал валиться набок, а потом исчез.

«Сделай это». «Я не смогу». «Слышишь, сделай это! »

Она не знала, какие из этих слов произносила, а какие — слышала. Больше того — не знала даже, где находится, с кем говорит, и не знала, кто она сама. Кто из этих, говорящих. Порой ей казалось, что оба — сразу.

«Вперед. Ну, давай же».

«У меня не получится... »

«Прекрати пороть чушь! Сказано тебе — пшел, живо! »

Эллен ощутила твердую руку на своем запястье и одновременно — жар пламени, дикий, жадный, требовательный. Это забытое ощущение наполнило ее восторгом — нет, не забытое, вовсе не забытое, ведь она смогла припомнить его с первого же мгновения! Дрожащий воздух лизал ее руки, одну из которых жестко сжимала за запястье чужая рука, и Эллен хотелось броситься вперед, в манящее, нежное, приветливое пламя, которое снова было согласно ее принять, которое ее больше не отвергало. Но тело почему-то делало что-то совсем другое — ну да, тело Эллен не было телом Эллен, это она была Эллен своего тела и не могла заставить его идти в огонь, оно билось, вырываясь из цепких жестких рук...

«Сделай это! Ты должен! »

«Должен? Почему ко мне обращаются в мужском роде? » — подумала Эллен, прежде чем поняла, что последний крик вырвался из ее горла... из ее собственного пересохшего горла, но только ее голос почему-то тоже был мужским, и мужской была ее рука, крепкая, с густым пушком русых волос на тыльной стороне ладони. Эта рука сжимала тонкое запястье — не женское, скорее оно принадлежало подростку, слабо и неуверенно пытавшемуся вырваться, не позволить швырнуть себя в пламя...

«Глупый, что же ты, там не больно», — подумала Эллен и снова закричала во всю силу своей мужской глотки:

«Пошел, сказано, живо! »

Она толкнула и стала падать — одновременно, будто находясь сразу в двух телах... в трех, считая ее саму. И, падая, услышала крик — куда более яростный, чем ее собственный.

Окончание потонуло в свирепом реве пламени, треске обваливающегося дерева. В следующее мгновение она уже лежала под развесистыми ветвями придорожного дуба, глядя сквозь прорехи в темно-зеленой листве на ясное утреннее небо.

В последнее время ей то и дело снились очень странные сны.

Что-то больно ударило ее в ребра. Эллен вздрогнула, но поднялась не сразу — лишь когда второй камешек, маленький и острый, как метательное лезвие, царапнул ее скулу, содрав клочок кожи.

— Что за... — Эллен рывком села, и третий камешек врезался в примятую траву там, где только что было ее плечо.

Эллен обернулась и глазам своим не поверила. Его милость господин Глориндель, эльфийский принц и будущий князь Калардина, сидел в стороне на пригорке, скрестив ноги, и швырял в нее камнями. Ветер трепал его волосы и бросал горстки песка на подол плаща, но он не замечал этого. Выражение лица у него было злорадно-сосредоточенное, словно у жестокого мальчишки, полдня высидевшего в засаде для того, чтобы поймать и изувечить бродячую кошку. Эллен уже знала, что господин Глориндель отличается непростым характером, но тут она до того оторопела, что какое-то время просто молча смотрела на него. И только когда он, выдержав паузу, снова швырнул в нее камень, возмущенно вскрикнула:

— Да вы в своем уме?!

Глориндель поднялся, с десяток мелких камешков скатились с его колен на землю. Эллен только теперь заметила, что он полностью собрался в дорогу и, должно быть, ждал ее пробуждения с немалым нетерпением.

— Тебя бы в людскую, — прошипел он. — Котлы чугунные драить. А лучше нужники. Там тебя отучат дрыхнуть до полудня. Когда вернемся в Калардин, напомни мне, чтоб распорядился.

В последние дни эльф пребывал в скверном настроении, которое, похоже, достигло пика — во всяком случае, Эллен надеялась, что хуже уже не будет. Отчасти она понимала, отчего он так взбешен: сегодня им пришлось ночевать под открытым небом, а этого господин эльф страсть как не любил.

Эллен же, напротив, заснула мгновенно и была настолько увлечена своими странными снами, что не особо торопилась просыпаться. Эльфа это, видимо, взбесило. Что не объясняло, впрочем, почему он не мог просто растолкать ее, когда проснулся сам, пусть бы даже и ударом сапога в бок, — нет, непременно надо было забраться на пригорок и обстреливать галькой, будто мальчишка... Оправляя сбившуюся во сне одежду, Эллен взглянула на солнце. Не так уж и поздно, с рассвета прошло часа два от силы. Эльф, несмотря на отвратительное настроение, выглядел вполне свежим — не выспался, конечно, но и не только что открыл глаза. Походило на то, что он проснулся, оделся и какое-то время смотрел на спящую Эллен, а только потом решил устроить ей суровую побудку... Последняя мысль показалась Эллен просто смешной. Стал бы он охранять ее беспокойный сон, как же... Наверное, просто бродил по лесу, может быть, ручей искал. В последнем постоялом дворе эльф выпил слишком много вина и уже вторые сутки мучился жаждой. Запас их воды он уже прикончил, а придорожные трактиры в этой части страны встречались редко. Это тоже усиливало его злость — словом, как ни крути, день не заладился с самого начала.

Понимая это, Эллен подавила желание высказать господину Глоринделю все, что она думает о его манерах, и молча забралась на коня. Да, она на него всякий раз именно забиралась — будто забор седлала, как тонко подметил эльф, и обычно его это зрелище очень веселило. Но сегодня он даже не смотрел в ее сторону, пока она, постанывая, устраивалась в седле. Они ехали почти без остановок уже пятый день, тело Эллен не было привычно к подобным нагрузкам — она чувствовала себя так, словно совсем недавно переломала все кости и теперь они срастались заново, причем неправильно. Но она не жаловалась, утешая себя мыслями, что до Тарнаса должно быть уже недалеко.

Первое время они ехали молча — Эллен не решалась начать разговор, а эльф был мрачен как туча. Когда он злился так сильно, его красивое лицо застывало словно маска, и в нем проступало что-то не совсем человеческое — в такие минуты Эллен особенно ясно видела, что он принадлежит к другой расе. Неужели ярость — основное настроение эльфов? Раз именно в этом состоянии в их облике проступают только им присущие черты... Если так — Эллен, пожалуй, была рада, что ей не суждено вернуться в Калардин и познать жизнь под их правлением. А если вспомнить обещание Глоринделя узаконить рабство... ох, нет, пожалуй, не стоит с ним сегодня вообще заговаривать, вдруг решила она. Захочет — сам заговорит. Лишь только она успела подумать это, эльф обернулся к ней и сказал: