— Я тогда не буду пленников брать! — сквозь зубы сказал татарин. — Я скажу своим: «Всех бей, никого не жалей!»

— Я те дам «не жалей»! — грозно насупил брови Иван. — Не будешь меня слушаться, не видать тебе Казани, как Мамаю — Москвы! Ишь ты, обиделся! Гляди, если я на тебя обижусь, ты горше заплачешь. Понял?

— Понял...

— Ну и молодец! А что у вас с Ощерой за соревнование вышло?

Ощера, видя, как расстроен Данияр, принялся с восхищением рассказывать о чудесах, показанных татарским царевичем. Услышав про перстень, подхваченный на конец острия, Иван Васильевич не поверил и потребовал, чтобы Данияр ещё раз показал своё искусство. Они отправились вон из ставки, Данияр пытался несколько раз повторить своё сегодняшнее замечательное достижение, коим славились чагатаи времён Темир-Аксака, но у него ничего не получалось. Настроение у Ивана улучшилось.

— Клянусь, что он поймал тогда перстень! — уверял Ощера.

— Да всё это видели, — подтвердил Русалка.

— Тебе пора ехать, Михаил Яковлевич, — сказал ему государь.

— Отправляюсь, — сказал Русалка и действительно исчез.

— Так ты, Иван Васильевич, — обратился государь к Ощере, — значит, в выигрыше остался? Красивое поручье. Удаль показывал Данияр, а награда тебе? Ловко! Ну, Данияр, ещё будешь пробовать?

— Аман[79]! — сокрушённо вздохнул, слезая с коня, татарин.

— Ну, аман так аман, — рассмеялся Иван. — Айда с нами бузу-пиво пить.

Расположились обедать на самом берегу озера. Погода окончательно прояснилась, ветер унёс облака на запад, и повсюду воцарилось солнечное сияние. Разлёгшись у широкого татарского ковра, сотрапезники принялись пить пиво и вино, закусывая только что испечённой на углях бараниной, зайчатиной, птицей. Тем временем в стане всё пришло в движение, палатки, шатры и шалаши сворачивались, кони получали сбрую, повозки запрягались, стоял гул голосов, деловитые выкрики, шум, лязг. Наступил полдень, и солнце уже припекало. Иван Васильевич приказал установить навес. От выпитого солодового пива настроение его ещё больше улучшилось, он уже вовсю улыбался, слушая новые байки Ощеры про новгородцев.

— А вот, говорят, Борецкий возвращается домой поздно вечером, а жена его в постели с Казимиром. Услыхала, что муж идёт, всполошилась. А Казимир ей: «Чего боишься-то? Я ж не москаль!»

— Это ещё что! — сквозь общий смех спешил поведать свою байку Иван Васильевич. — Вот я слыхал такое. Новгородцы побитые расползаются с поля брани, один другого несёт на себе. Тот тяжело ранен, стонет: «Петюня! Не могу больше! Прикончи меня!» Этот ему: «Да чем же? Я так от москалей улепётывал, що вси ножи порастерял, никакого оружия нетути!» А раненый ему: «Так купи у меня кинжал, только прикончи!»

Царевич Данияр смеялся вместе со всеми, сначала хихикал для вежливости, а потом, если до него доходил смешной смысл той или иной байки, разражался вторичным смехом, уже более громким и искренним.

— А! Так он продавай ему своя кинжал, пусь тот его прирежет? Ха-ха-ха!

В какой-то миг татарин показался Ивану ужасно милым. Он вспомнил историю с Ощерой, как Ощере, хитрецу, досталось драгоценное поручье, а награду-то по справедливости должен был получить Данияр. Захотелось что-нибудь подарить татарину, и, отцепив от пояса свой превосходный арабский клинок в украшенных драгоценными каменьями ножнах, великий князь протянул его Данияру:

— Данияр Касымыч, друг сердечный! Возьми от меня в подарок за твою удаль.

Данияр расплылся в счастливой улыбке, растрогался, пьяненько захлюпал носом, искренне благодаря.

— Только сие не для того, чтобы ты князя прирезал, — строго произнёс Ощера.

— Ты что! — по-настоящему осерчал Данияр. — Я сам за амир Иван жись отдавай, вот как люблю его!

— Ну, слава Богу, — сказал Иван Васильевич. — Давайте выпьем за Данияра! А ты, тёзка, готовь новую байку!

Костя был счастлив. Душа молодого боярского сына, Сорокоумова-Ощерина, рвалась в бой, к подвигам и победам, и не хотелось оставаться при отце, в войске великого князя, которое, ещё неизвестно, стакнётся ли с ворогом или останется бережёным Богом от битвы. Поначалу отец ни в какую не соглашался отпустить Костю с Русалкой, принявшим на себя задачу гонца. Захмелевший и завеселевший от вина и бесед с великим князем, отец сидел под навесом на берегу озера, рассказывая смешные байки про нравы новгородцев, а когда Костя пришёл отпрашиваться, он ему: «садись» да «садись», да «никуда не отпущу от себя», — покуда Костю не пробрало такое отчаяние, что юноша всхлипнул и как-то само собою пал на колени пред Иоанном Васильевичем и взмолился:

— Великий государь! Христом Богом прошу! Велите отцу, чтобы отпустил меня назад к Холмскому. Драться хочу и жизнь положить за тебя! Зачем мне здесь быть при тебе?

Почти выкрикивая слова сии, и не чаял Костя, что государь вонмет мольбам его, но тот вдруг весело подбоченился и ответил:

— Жизнь класть не надобно, а вот ворога бить... Что ж, тёзка, отпусти сына к Холмскому, пусть потешится. Взрослее будет, а коли отличится — первым женихом на Москве прославится.

— Боюсь я, погибнет он без моего присмотру. Уж больно горяч, — весь сморщился отец.

— Не погибнет, — возразил государь. — Погоди ещё, может, так станется, Холмский без боя овладеет Новгородом. Отпускаем тебя, Константин Иваныч, поезжай с Богом.

— Без боя... — растерялся Костя. Об этом он не успел подумать. — А может...

— Чего тебе ещё? — сердито вскинулся отец. — Отпустили, так и проваливай!

— А можно мне не к Холмскому, а к князю Верейскому перейти в подчинение? — попросил Костя.

— Ишь ты! — осклабился отец и таким противным показался в эту минуту Косте. — Это он, надёжа государь, Демон хощет брать. Не видать тебе Демона, понял? Ступай прочь да скажи Михаилу Яковлевичу, чтоб держал тебя при себе третьим сыном.

— Скажи, что сие есть государево повеление! — строго нахмурившись, добавил великий князь.

Делать было нечего, попрощавшись с отцом и государем, Костя поступил в распоряжение Русалки, коего с детства знал как «дядю Мишу», а теперь надо было величать его Михаилом Яковлевичем. Кроме Кости и татарина Сеида, весь гонцовый поезд поменялся, и теперь под началом Русалки государев стан покидали Иван Нога, Никифор Тетерев, Роман Гривна, двое сыновей Русалки — Афанасий Хруст и младший, Борис Морозов-Русалкин, собственного прозвища доселе не имущий. Да и Костя с Сеидом, вот и всё, с добавлением трёх слуг и пятерых стремянных-саадачных[80].