Солдаты бесшумно двигались вокруг меня, переговариваясь между собой тихими голосами. Я слышал только легкое шуршание лыж, скользивших по снегу, ржание укрытых в лесу лошадей, резкий лязг затворов – финские солдаты заряжали свое оружие в готовности моментально открыть заградительный огонь, если противник бросится в атаку. Но советские позиции в нескольких сотнях шагов перед нами тоже погрузились в глубокое молчание.

Ни одного голоса, ни одного винтовочного выстрела не нарушали этот застывший покой. Не было слышно даже той причудливой смеси шумов, резких металлических звуков (лязг ружейных прикладов о консервные банки, коробки с патронами или другие предметы из железа), которые говорят о беспокойстве, напряженном ожидании, последних приготовлениях к броску вперед.

Несомненно, советские солдаты в этот момент тоже смотрели из окопов назад, на город, пристально наблюдая за ужасающим зрелищем бомбардировки. Время от времени над районом Кировского завода поднимались ввысь облака красных сполохов, похожие на гигантские стаи светлячков, и иногда высоко в небо вдруг вздымались столбы дыма, чтобы сразу же, через мгновение, упасть обратно, как огромные потоки воды.

Обстрел города даже приблизительно нельзя ни с чем спутать, такое влияние он оказывал на всех, кто находится в окопах. Несмотря на то что городская застройка представляет собой мертвую инертную массу, бомбардировка, как кажется, способна насильно вдохнуть в нее грозную жизнь. Грохот разрывов внутри стен многоэтажных зданий и небольших особняков, на улицах, на опустевших площадях отдавался эхом и непрекращающимся пронзительным ужасающим воем. Можно подумать, что это кричали от страха сами дома, извиваясь в странном танце посреди огня, прежде чем наконец обрушиться в виде объятых пламенем развалин.

В пассаже, описывающем якобы характерные черты Каструччио Кастракане, синьора Лукки, появившемся почти в конце книги Макиавелли «Жизнь Каструччио», есть образ, который позднее приписывался Пиранделло. Это образ «домов, что должны от ужаса броситься прочь из дверей, если они почувствуют приближение неминуемого землетрясения». В моем все еще дремлющем сознании, находящемся во власти увиденного, вид зданий и заводов района близ Урицка, людей, выскакивающих в панике из дверей – полуобнаженных, с волосами, которые треплет ураган дыма и тлеющих углей, застывшими глазами, распахнутыми ртами и руками, прижатыми ко лбу, посреди грохота взрывов, пурпурных отражений пламени, наложился на вид русских солдат, неподвижно застывших в своих окопах в нескольких сотнях шагов от нашей передовой, лицами к подвергающемуся ужасной пытке городу.

Для нас и тех, кто оказался в плену огромной клетки осады, для тех, кто, подобно нам, мог наблюдать за трагедией со стороны, агония Ленинграда была не больше чем просто ужасным зрелищем. Просто зрелищем и ничем иным. Трагедия города была так велика и принимала настолько сверхчеловеческий размах, что каждый чувствовал, что он не может никак участвовать в ней, разве что наблюдать за ее ходом собственными глазами. Не было чувств христианина, не было жалости, сопереживания, достаточно большого и глубокого, чтобы осознать ее масштабы. Она приобретала характер некоторых сцен из Эсхила или Шекспира: перед зрителем представали сцены, ужасающие настолько, что они казались выходящими за пределы сферы природы или человечества, чуждыми самой истории человеческих отношений.

И крайне необычно было то, как коммунисты, которые напрямую участвовали в этой трагедии, которые жили в ней, оказались способны соотносить ее с нормальным человеческим опытом, с положениями своей доктрины, своей логики, со своими жизнями. Ведь из заявлений всех пленных и перебежчиков (а среди них было некоторое количество испанских коммунистов, которые после краха красной Испании бежали в Россию, а несколько дней назад попали в плен на этом участке фронта) можно было выделить один неоспоримый факт: трагедия Ленинграда, с точки зрения коммуниста, являлась абсолютно естественным и логичным эпизодом классовой борьбы, в которой все с жесткой решимостью играли свою роль, не испытывая при этом ни малейшего чувства отвращения.

Меня всегда очень интересовал созданный коммунизмом тип человека. Во время своей поездки в Советскую Россию меня больше всего поразили не социальные и общественные достижения, не столько внешняя сторона этого коллективного общества, а его внутренние духовные качества, новый «тип человека», «человека-машины», эволюционировавшего за двадцать лет марксистской дисциплины, движения стахановцев, суровости ленинизма. Меня поразила моральная жестокость коммунистов, их чрезмерная увлеченность теорией, их пренебрежение болью и смертью. (Разумеется, я говорю о подлинных и последовательных коммунистах, а не о том многочисленном классе партийных и профсоюзных функционеров, государственных служащих, сотрудниках промышленных и сельскохозяйственных предприятий, которых тоже много живет в России и которые под маской новых названий, новых методов прячут собственные слабости, эгоизм, крючкотворство – словом, все то, что характеризуется словом «обломовщина» или термином «мелкая буржуазия».)

– Моей жизненной целью является борьба с обломовщиной, – писал Ленин.

Обломов является героем знаменитого романа Гончарова и воплощает в себе лень, праздность, фатализм русского буржуа (скорее вырождающегося дворянства. – Ред.), – словом, все те качества, которые и являются синонимом слова «обломовщина». Коммунисты, обороняющие Ленинград, явно сделаны из совсем другого материала, отличного от многочисленных «обломовых» в их партии и государстве. По большей части они экстремисты и фанатики. Европейские народы могут лишь приблизительно представлять себе то, как далеко может простираться неиссякаемый фанатизм настоящих коммунистов.

За несколько последних дней бригады ополчения из рабочих и моряков буквально истекли кровью в нескольких отчаянных контрнаступлениях на немецком участке фронта, который протянулся от Шлиссельбурга до Петергофа[79]. Обстрелы, окрашивавшие небо над городом в медный цвет, являлись результатом создаваемого немецкой артиллерией заградительного огня, предназначенного для того, чтобы отрезать штурмовые подразделения рабочих от их тылов. Шла по-настоящему яростная битва, и потери советской стороны в ней были просто ужасающие. Бригады ополчения старались прорвать стальное кольцо блокады любой ценой, или, по крайней мере, они надеялись измотать немецкие войска и тем самым задержать их весеннее наступление. Большая часть атакующих войск была представлена регулярными подразделениями Красной армии, но ядро штурмовых частей состояло из рабочих и моряков. Это была настоящая бойня специалистов, стахановцев, технического состава – элиты рабочего класса Советской России.

Если представить себе тот настойчивый изнурительный труд, жертвы и лишения, годы и годы технического отбора, что требуются для того, чтобы превратить простого крестьянина, разнорабочего на стройке, любого трудящегося, занятого неквалифицированным трудом, в искусного мастера, специалиста, «технического специалиста» в истинном современном значении этого слова, то можно прийти в ужас при мысли об этой массовой бойне рабочих, лучших рабочих в СССР. Столицей революции, советской «горной вершиной», международной «коммуной» является не Москва, а Ленинград. И именно здесь, в Ленинграде, более, чем на любом другом участке протяженного русского фронта, сражаются и погибают рабочие, защищая революцию.