Когда ж пришел он в себя после утоления страсти, то счастливый его взгляд напоролся на колючие и злые глаза Любавы.

– Что с тобой, любовь моя? – спросил обескураженный Ефим.

Красавица ответила ледяным голосом:

– Теперь я вижу, как ты меня любишь. Ты плоть свою натешил и счастлив. А думал ли ты, что блудницей меня сделал, имя мое доброе порушил?

Испуганный гневом Любавы, казак торопливо заговорил:

– Я люблю тебя, больше жизни люблю! Говори, единственная моя, все, что ни скажешь, для тебя сделаю! Только не серчай на меня, Любавушка!

– А коли так, то женись на мне, покрой мой грех венцом!

Ефим оторопело смотрел на девицу: ему вспомнилось, что почти точно такими же словами уговаривал он повенчаться с ним купчиху. Но Любава ждала ответа, и ему пришлось заговорить:

– Да как же я женюсь на тебе, ненаглядная моя, при живой-то жене?

– То-то и оно, что при живой. А ты изведи ее, – спокойно предложила красавица.

И Ефим от того, как равнодушно она это сказала, похолодел от ужаса.

– Что ты говоришь, Любавушка! Ладно б, сама померла. Побойся Бога!

– О Боге вспомнил! – страшным тихим голосом, похожим на змеиное шипение, сказала девушка. – Тогда уходи, лучше бы я тебя никогда не видела!

Казак не помнил, как оделся и оказался на улице. Добравшись домой, он попытался найти успокоение в молитве, но и раньше ему это плохо помогало, а теперь и вовсе казалось, что смотрят на него иконы злыми Любавиными глазами. Так промучился он до утра, шастая по дому, словно тень. Утром же, когда проснулся маленький Проша, Ефим попробовал играть с сыном, чтобы забыть о гневной красавице, да только не было ему покоя. Уж и сыночек, кровиночка родная, не мог избавить казака от дум про проклятую девку.

Седмицу он мучился, ходил к дому Любавы, но она его не пускала, как он ее ни умолял. В своем же дому Ефим не мог смотреть на жену Степаниду, понимал, что каждый раз, глядя на нее, начинает молиться о том, чтобы послал Господь ей легкой смерти как можно скорее.

Когда ж мучения казака сделались нестерпимыми, пришел он к Любаве, постучал в окошко, и на ее вопрос, зачем пришел опять, сказал:

– Отвори, прошу тебя! Я все сделаю, что ты мне скажешь, только не гони меня больше!

Девица отворила Ефиму дверь, и он бросился к ее ногам, обнял их и принялся с неистовым жаром целовать, говоря при этом:

– Любавушка, единственная моя! Я все для тебя сделаю, все, только не гони меня, позволь мне быть с тобой, позволь видеть тебя! Нет мне без тебя жизни. Приказывай – все исполню!

Любава смотрела на унижения казака с холодной радостью. Когда ж затих он, скорчившись у ее ног, красавица брезгливо высвободилась из его рук, подняла его с колен и сказала:

– Вот и ладненько, давно бы так. Дам я тебе зелье одно, ты его своей купчихе вместо сонного подсунь, все и устроится.

Увидев, что Ефим колеблется, Любава нахмурила бровь:

– Да что ж ты ее жалеешь-то так, ежели говорил, что постылая она тебе? Али не хочешь меня, аль забыл, как я хороша?

С этими словами принялась она раздеваться. И вскорости, прекрасная в своей наготе, переступила девица через упавшие к ногам одежды, подошла к Ефиму и обвила нежными руками его шею, прижимаясь к нему всем телом и шепча:

– Ну, бери меня, казак, покажи, как ты меня жаждешь, утоли свою страсть. Я же чую, как плоть твоя восстает, как бурлит твоя кровь по жилам, как туманится твой разум от моих объятий.

Со стоном схватил ее Ефим на руки и бросил на ложе. Любава раскинулась на постели, призывно протягивая к нему руки, пока освобождался казак от одежды, и продолжала шептать:

– Ты же мой, мой. Ты не сможешь больше без меня, будешь бродить рыча, безумен, аки зверь лесной; будешь слезы лить, безмолвен, аки рыба морская, корчиться будет твоя душа, аки гад ползучий, истает твоя жизнь, аки снег весенний, поглотит тебя огнь адский, а пепел твой развеют ветры!..

Казак рухнул, накрыв своим тело мерцающее тело Любавы и пытаясь поцелуем прекратить поток ее слов. Он неистовствовал на ложе, а девица отвечала ему так страстно, что, казалось, их тела стали единым целым. Но колдовской шепот Любавы витал над сплетенными телами, затягивал Ефима не только в омут неизбывного блаженства, но и в багровую бездну кошмара.

Ему чудилось временами, что под ним выгибается от наслаждения не прекрасное бело-мраморное тело, а зловонный труп, и казалось, что стоны страсти срываются не с коралловых губ любимой, а с оскаленной пасти черепа. Этот ужас леденил сердце Ефима, но сил не было у казака оторваться от Любавы, прекратить и эту адскую муку, и это райское блаженство...

Казак ушел домой, точно в бреду, сжимая в кармане склянку со снадобьем. А напоследок Любава добавила:

– Да ты не бойся: жена твоя легко помрет, без мучений. А как помрет, вот тогда ты и приходи ко мне.

Пробравшись тихонько в супружескую опочивальню, трясущимися руками перелил Ефим отраву в сосуд из-под сонного зелья и вернул его на место. Потом перевел взгляд на спящую Степаниду Яковлевну. В свете занимающейся зари видно было, как она состарилась, как морщины избороздили ее некогда гладкое лицо, а кожа стала напоминать пергамент. Одними губами прошептал казак:

– Прости меня, Стешенька...

Целый день не мог Ефим дождаться вечера, пугался, когда жена обращалась к нему с вопросом. Казалось ему, что она не спала и все видела, но он гнал от себя эти мысли. Когда ж наступила ночь, казак не мог заставить себя пойти в опочивальню вместе с супругой: знал, что не выдержит, отберет у Степаниды кубок с отравой. Только после полуночи осмелился он пойти взглянуть на жену.

Купчиха спокойно спала, только дыхание ее было хриплым. Ефим не смог долее находиться в опочивальне и ушел в комнатку, где спал его сын. Ночь казак провел без сна, сидя у кроватки Прошеньки.

Утро не принесло ему успокоения. Когда ж сидел он за утренней трапезой, ожидаючи сам не зная чего и будучи не в силах проглотить ни кусочка, то вышедшая к столу Степанида Яковлевна повергла Ефима в ужас. Он покрылся холодным потом, глаза его с совершенно безумным выражением следили за женой, а правая рука дергалась, порываясь сотворить крестное знамение.

– Что с тобой, Ефимушка? – спросила купчиха. Она выглядела помятой со сна и была словно примороженной.

– Н-н-ничего, Стеша, сон дурной привиделся, – с трудом выговорил казак.

Еще три дня продолжалось мучительное ожидание Ефима. Он уж решил, что пошутила над ним Любава, пытаясь проверить его любовь, поэтому ночью он отправился к ней.

Уже начались первые морозы, ледок на подмерзших лужах трещал под сапогами казака, а с неба ухмылялись злые колючие звезды и корчился мертвенно-бледный месяц.

– Померла твоя-то? – спросила Любава, как только Ефим переступил ее порог.