Всхлипывая жалко и безнадежно, он трясся, глотая слезы, раскрасневшийся и дрожащий, когда темнота перед ним ожила и шагнула вперед. Вспыхнул огонек зажигалки, высвечивая черты его любимого монстра. Всего лишь черты.

Но и этого оказалось достаточно.

Половина человека смотрела Славику прямо в лицо. Когтистая рука сжимала тлеющий огонек, а обрубленная половина сочилась кровавой жижей. Существо ухмылялось. Темные ледяные капли падали на пол и шипели, словно кислота.

Дернувшись, Славик вышиб плечом дверь и рванулся сквозь монстров на кухню, ничего не видя из-за пелены бессильных слез.

На кухне его поджидала бесформенная черная тень, больше похожая на раздувшегося утопленника: распахнув холодильник, та, ненасытная и жадная, жрала все подряд, что только попадалось на пути. Медленно обернувшись, тень глянула на Славика и довольно оскалилась, заметив в его глазах нескрываемый страх.

Кости вспыхнули острой болью, и Славик бросился обратно.

Он метался по комнатам, напоминая раненое животное, чувствуя, как за руки и за ноги цепляются толстые щупальца, как они вырывают куски плоти, и тогда Славик тонко вскрикивал, переживая нечеловеческую боль. Мелкий солдатик вонзил острое лезвие в ногу Славика, и тот упал, заходясь рыданиями, и только тогда увидел перед собой распахнутый рот, губы которого были усеяны мелкими лезвиями, а гнилые зубы клацали довольно и жадно, желая откусить от него кусок пожирнее…

Славик лежал на полу, сжавшись в комок, и гулко выл в пустоту, не понимая, почему все его чудища пришли к нему, что же им нужно, он создатель, так не должно быть, не может…

С трудом разлепив зареванные глаза, он увидел, как они приближаются: выползают, выпрыгивают и идут, тяжело прихрамывая, перекрученные его больным воображением, перемазанные кровью его одноклассников, но все еще жадные до смерти.

Но увидел он и кое-что другое.

Тени. Бледные, чуть клубящиеся дымком, они больше напоминали сотканные из лунного света фигуры, они молча стояли, скрестив на груди руки, они сидели в массивных креслах. Они молчали.

Леха стоял спиной и глядел в окно, не заметив даже проскользнувшее сквозь него чудовище с отрубленной головой и ветвящимися щупальцами. Плечи, напряженные камнем, не дрожали, и Леха всем своим видом, как и при жизни, показывал брезгливое равнодушие к дрожащему на полу Славику.

По правую руку от него сидел Рустам и холодно глядел на раскрасневшееся лицо ненавистного толстяка. Максим поглядывал на искусственные угли, будто ничего вокруг него и не происходило.

Чашечка, сотканная из призрачного тумана, дернулась было к нему, но ее за предплечье удержала Ника – без рыжих густых волос она выглядела почти незнакомкой. Сквозь ее кудри просачивалась чернота, рвала их, словно вату, темными прожилками.

Остановившись, Чашечка поглядела на Славика почти с жалостью, покачала головой. Руки ее дрожали, бессильные и все еще желающие помочь.

Славик закричал, протягивая к ним руки, но было поздно. Чудовища, его собственные карманные монстры стеной обступили рыхлое тело. Славик знал, что он почувствует через мгновение. И поэтому закричал – он кричал и кричал, захлебываясь, умоляя и извиваясь.

Они сомкнулись над ним, ухмыляющиеся и дикие.

Боль разорвала Славика на куски.

Со стены за его мучениями бесстрастно наблюдала коллекция мертвых бабочек.

…Мать проснулась от полузадушенного вскрика. Проснулся и муж, сел на кровати, сонно вглядываясь в черноту.

– Это кто? – хрипло спросил он.

– Пойду гляну, – сказала она. – Славик, наверное… Ты спи.

Она ступила босыми ногами на голый пол, набросила на плечи халат и поспешила на кухню. Вспыхнул под потолком желтый свет, и она заметила Славика. Тот сидел на полу, глядя в пустоту, и стонал, раскачивался из стороны в сторону, крепко обнимая себя руками, смотрел на что-то без отрыва. Зрачки затопили всю радужку, отчего его глаза казались беспросветно-черными и пустыми.

Синюшно-бледное лицо было густо покрыто вязкой слюной.

Мать упала на колени и осторожно коснулась дрожащего плеча, но Славик застонал, вперившись глазами в нависший потолок, и блаженная улыбка на его лице прыгала, сменяясь на загробный ужас, какого женщина еще не видела в своей жизни.

– Господи, Слава… – прошептала мать, обнимая подвывающего ребенка. – Миша! Миш!.. Иди сюда! БЫСТРЕЕ! Тут Слава… Славка…

Она замолчала. Славик, пуская слюну, пробормотал что-то и задергался в ее руках с такой силой, словно его пронзали насквозь ржавые лезвия, словно его поджаривали на сковороде, словно…

Так они и сидели на маленькой уютной кухне – белая от ужаса женщина и ее бесформенный сын, задыхающийся от нереальной боли.

Славику все это уже было неважно.

Его сожрала ненависть.

До последней косточки. Все как и обещала Мишка.

Солнце светило совсем по-весеннему: срывались с кованых оградок мелкие сосульки, разбивались с мелодичным звоном, оставляя после себя на дорожках лишь битое стекло. Мишка брела сквозь клеклые сугробы, то и дело проваливаясь в стылую грязь. Промоченные ноги кололо последним зимним холодком.

Мишка шла, щурясь от яркого солнца, и замирала порой, просто чтобы бросить взгляд вверх, всмотреться в высокое ясное небо, наполненное лазурным блеском. Вдалеке противно каркали грачи, лишь темные росчерки на фоне безбрежного неба.

Порой, разрывая мертвенную тишину, звонили колокола, и звон этот растекался по всему погосту, проникал в ее душу сладким томлением. Мишка оживала, глядя на это весеннее празднество: и на истекающие мутными ручьями сугробы, и на покосившиеся ледяные глыбы, и на сухие пучки травы с редкими зелеными прожилками, и на грачей, и на солнце…

В воздухе пахло оттепелью.

Она и не надеялась всего этого увидеть, но… Но Мишка осталась жива. Она шла по жирной кладбищенской земле, несла в руках тяжелые гвоздики и все не верила, что осталась жива.

Издалека Мишка увидела его сгорбленную спину – Витя сидел, покачиваясь в такт музыке, что вызывала такой ужас у их кроткой Чашечки.

Чашечка…

Подойдя поближе, Мишка окликнула Витю, но он ее даже не услышал. Тогда она прошла вперед, выныривая прямо перед его глазами.

Их всех похоронили рядом, только одна могилка с фотографией какой-то бледной старушки затесалась среди погибших одноклассников. Красивые памятники и потемневшие от влаги кресты. Улыбки на фотографиях и серые бесстрастные лица. Все они сейчас смотрели на Мишку и отличались от нее только одним: они навсегда останутся юными десятиклассниками, а у нее впереди будет долгая и трудная, но все-таки жизнь. Своя собственная жизнь. Что-то большее, чем гранитная плита или покосившийся крест.

Мишка присаживалась возле каждой могилы и укладывала на грязный слежавшийся снег алые гвоздики. Потом долго глядела в знакомые лица. Цветы в руках деревенели от последнего зимнего холода, но внутри у Мишки до сих пор вьюжило.