— Вот этого «мы» я не выношу. Попытайся понять меня.

— Раз уж тебе так необходимо это знать, скажу: нет, конечно, Люций мне не любовник и никогда им не был!

— Что ж, я так и предполагал, просто хотел удостовериться. Всего лишь старый друг…

— Даже не это, Люций трогательно беспомощен, он не может сам позаботиться о себе, и нужен кто-то, кто пекся бы о нем; он как избалованный ребенок, не могу выразить, каким он был для меня бременем, никакого с ним покоя. Вот уж действительно — любовник!

— Спасибо, мама. Это именно то, что я хотел знать.

— Словно у меня может быть любовник в моем-то возрасте!

— Почему бы и нет, ты по-прежнему очень интересная женщина.

— Очень интересная женщина! Да, Колетта спрашивала меня на днях, говорили ли мне когда-нибудь, какая я красавица!

— Что за нахальство!

— Уверяю тебя, я далека от того, чтобы думать о себе подобное, нет ничего отвратительней пожилой женщины, которая молодится и хочет всю жизнь быть в центре внимания. И позволь тебе сказать: чем раньше я смогу отойти от дел и избавиться от обязанности вести хозяйство, тем довольней я буду.

— Рад слышать это от тебя…

— Пора тебе жениться, Генри. Когда приведешь в Холл молодую жену, я передам вам обоим бразды правления и не буду абсолютно ни во что вмешиваться. А теперь позволь мне сказать тебе откровенно: по моему мнению, Колетта Форбс была бы тебе очень хорошей женой.

— А-а… — проговорил Генри, ерзая на скамейке и по-прежнему следя за далекой фигуркой Люция, который теперь медленно шагал обратно к дому, — Теперь все понимаю. Какой же я был тупой. Так вот в чем было дело! Мне это и в голову не приходило. И поиски «Розы Маршалсонов»…

— Ты нашел ее?

— Нет.

— Думаю, Колетта будет идеальной женой, она хорошая девушка, молодая, очаровательная, крепкого здоровья…

— Точно, ужасно крепкого. Но боюсь разочаровать тебя… я уже помолвлен с другой и скоро женюсь.

Герда отодвинулась и посмотрела на сына:

— Неужели… она американка?

— Нет, англичанка. Ее зовут Стефани Уайтхаус. Она проститутка.

И Генри дико захохотал.

— Ты это не серьезно, — помолчав, сказала Герда. Она вся напряглась; руки глубоко засунуты в карманы макинтоша, ноги в грязных резиновых сапогах крепко уперлись в камень пола. — Прекрати смеяться!

— Я не смеюсь, — ответил Генри, свирепо посмотрев на нее. — Послушай, мама.

— Пожалуйста, не шути таким образом.

— Я не шучу. Эта женщина, Стефани Уайтхаус, много лет была любовницей Сэнди, она уличная девка, он содержал ее, поселил в квартирке в Лондоне. Ты не знала об этом, правда?

— Не знала, — подтвердила Герда и отвернулась.

— Ну естественно. Сэнди помалкивал о ней. В сущности, она замечательная женщина. И я люблю ее.

— Но это невозможно… ты ведь, наверное, только недавно знаешь ее…

— Да. Но за это время многое произошло. Можно быть уверенным. Сэнди относился к ней как…

— Как к женщинам ее сорта, — перебила его Герда, — какого ты сам назвал.

Она отвернулась и смотрела в никуда, всеми силами стараясь держать себя в руках.

— Извини, мама. Я не могу не примешивать сюда Сэнди. Из-за него я почувствовал себя ответственным за нее. Кроме того, все стало намного серьезней…

— Ты поступил как последний дурак. Есть такая вещь, как порочность. Эта женщина охотится за твоими деньгами.

— Как ни нелепо, — сказал Генри, — я не считаю, что есть такая вещь, как порочность. И денег никаких не будет.

— Не знаю, о чем ты толкуешь. Не могу представить, что ты в самом деле не шутишь. Думаю, на тебя повлияла — каким-то странным образом — связь этой женщины с Сэнди. Ты всегда подражал во всем Сэнди. Подозреваю, она совершенно необразованная.

— О, совершенно. Но и ты тоже.

Герда поджала губы. Она снова повернулась к нему, в ее глазах, как и в его, блестели слезы.

— Я не хочу ссориться с тобой, Генри.

— Иногда без этого невозможно. Прости.

— Не верится, что ты это серьезно. А если да… мне кажется… что ты поступаешь не по зову сердца, а следуя какому-то… жестокому плану.

— Ты ничего не знаешь о моем сердце, — сказал Генри, — И никогда не знала. Ты презирала и не замечала меня, когда я был маленьким.

— Это неправда, — мягко возразила Герда. Смахнула слезы тыльной стороной ладони, — Ты хочешь сказать, что собираешься привести эту женщину сюда?

— Больше не будет никакого «сюда».

— Что ты имеешь в виду?

— Мама, не вопи, не падай в обморок. И не думай, что я шучу. Я собираюсь все это продать.

— Генри, что ты такое говоришь?

— То, что слышишь, мама. Я собираюсь продать Холл, парк, дома в деревне и все пахотные земли. Я не хочу быть землевладельцем, не хочу быть английским сельским помещиком. Богачом. И не вижу, почему из почтения к традиции, которую считаю глупой и вредной, я должен жертвовать жизнью ради этих ценностей, этих вещей. Твоя жизнь, мама, прошла здесь, и ты наслаждалась ею. По крайней мере, надеюсь, что так. Я не собираюсь следовать примеру деда, и отца, и Сэнди. И с какой стати? Я иной, чем они, и принадлежу к новому веку. Сэнди принадлежал к прошлому. Я — нет. Если поразмыслишь, то поймешь, поймешь, что нет ничего сверхобычного в том, что я говорю. Я не намерен оставаться здесь и становиться таким, как Сэнди, даже ради твоего удовольствия. А если уеду, то по-прежнему буду связан всем этим, пока это моя собственность и я за нее в ответе. Сбежать, оставить все на тебя, чтобы все шло как всегда, сохранить этот дом, эту бесполезную землю, деньги, которые все это стоит, в виде мавзолея Маршалсонов, будет не только легкомысленно, но и смерти подобно. Я не хотел этого, не хотел наследовать поместье, я не выбирал себе такой судьбы, но раз уж это случилось, должен избавиться от него, должен решиться. Пожалуйста, не обвиняй меня в жестокости или в том, что я делаю это из-за какой-то смешной зависимости от Сэнди, или… я никогда в жизни не был более серьезен, более убежден в необходимости действовать так, а не иначе. Мама, с этим нужно покончить, с подобным образом жизни нужно покончить. Когда есть бедняки и бездомные, я не могу просто сидеть на всей этой собственности и деньгах. Я намерен все распродать, а деньги пожертвовать. Не могу я жить так, как ты живешь. О растениях и деревьях ты заботишься больше, чем о людях. Прости, знаю, что для тебя это потрясение. Но в недолгом времени ты увидишь, что я прав, или поймешь…

Судя по ее виду, не сказать было, что Герда сейчас завопит или упадет в обморок. Слезы у нее высохли. Она сидела, повернувшись к нему. Широкие ноздри раздувались, крупное лицо побагровело, воротник поношенного макинтоша поднят — она выглядела неожиданно сильной и жесткой, как мужчина.