— Красивый, правда? — спросила у меня Люська, тоже не отрывающая взгляда своих синих глаз от умывающегося пионца.

Я взглянул на сестру: та так тщательно рассматривала Имара, словно он был статуей работы Микеланджело, стоящей в каком-нибудь римском музее. Даже кончик языка высунула от усердия. Ценительница, блин…

Данилыч тоже благожелательно щурился в сторону пионца, не забывая, впрочем, попивать свой термоядерный чай. Так он, наверное, и телевизор обычно смотрел, там, на Земле: спокойно прихлебывая чай и с наслаждением отдуваясь в седые усы.

Впрочем, не все предавались беспечному созерцанию: Ками сосредоточенно ковырялась ножом в ломтях мяса, словно пытаясь отыскать там смысл жизни, и изредка украдкой бросала взгляды то на меня, то на Люську. Причем, когда я перехватил один такой взгляд, она мигом опустила глаза в тарелку и даже немного покраснела, если я правильно понял изменение цвета ее смугловатой кожи. И какая только деятельность происходит там, в ее шебекской голове?

Я сделал последний глоток чаю и встал из-за стола.

— Так сколько же проходит за день? — вдруг обеспокоенно спросил Данилыч, повернувшись ко мне. — Заздешнийдень?

Проснулся, надо же! Или — это чай на него так бодряще подействовал?

— Семьдесят пять, — отчеканил я и подождал, пока эта цифра уложится у Данилыча в голове. Затем добавил, словно забив одним ударом гвоздь. — Дней.

После этого я развернулся и пошел к автопоезду.

— Ты куда?! — крикнул обеспокоенно Данилыч. — Мы сейчас выезжаем!

— Подремать, разморило с еды! — И я шагнул в каюту.

Койка приятно раскачивалась, уговаривая поваляться еще немного — автопоезд преодолевал очередные километры пустыни. В окошко проникал мягкий, уютный свет: лучи полуденного солнца отражались от светлых скал, теряя яростную силу, и уже не раздражали глаз, как если бы солнце светило прямо в окно. В каютке царила комфортная прохлада — шебекский климат-контроль действовал безотказно, сохраняя во всем автопоезде температуру около двадцати семи градусов, что, по сравнению с сорока с лишним градусами, прожаривающими пустыню за термоизолирующими стенами, воспринималось организмом как рай земной. Все располагало к продолжению отдыха, даже Ками и Люська перестали щебетать и задремали на противоположной койке. Удивляюсь девчатам: вроде только знакомы, а ведут себя словно сестры, что не виделись пару дней и накопили за это время кучу новостей. Поболтали-поболтали, да и прикорнули в обнимку, набираясь сил для новой порции болтовни… Я так не могу. Потому что мужик, наверное. Все равно во мне остается какая-то глупая замкнутость, какое-то подсознательное желание держать дистанцию с людьми… страх это, что ли?

Сейчас же я не мог понять, что мне мешало отдыхать: комфорт — присутствует, защищенность, хоть и не полная, — тоже есть… так почему же мне не спится? Почему внутри шевелится неприятное чувство, что что-то происходит не так, как нужно, не так, как правильно, как должно бы происходить? Словно маленький червячок беспокойства, настойчиво вертящийся на грани сознания… словно звук, который ты не слышишь явственно, но он все равно звучит, раздражая самый край слухового диапазона, неуловимый и от этого еще более тревожащий…

Я сдвинул Маню с ног — тяжелая стала, хрюшка! — аккуратно встал, чтобы не будить девушек, пошел по узкому коридорчику к кабине, по пути зацепив плечом лестницу в выдвижную башенку. В кабине тихо играла музыка, практически полностью перекрывая отголосок мягкого рокота дизеля — звукоизоляция была на высоте. Санек дрых на верхней полке, посвистывая носом практически в унисон Лондонскому оркестру, и я пробрался в свободное кресло штурмана. Поерзал, устраиваясь, замер, оглядывая окрестности…

Каменная пустыня, по которой катился автопоезд, была практически все так же уныла, если бы ее не оживляла горная гряда, тянущаяся справа, словно белесый крокодиловый гребень. Все та же унылая серость безводной равнины, лишь чахлые кустики какой-то местной растительности меж камнями. Пустыня здесь потеряла свою безмятежную ровность, пойдя легкими волнами спусков и подъемов. Не холмы, но плавные такие перепады высоты, не нагружающие серьезно двигатель. Хорошо еще то, что и дорога, помеченная светлыми валунами, была заботливо расчищена, и подвеска «Скании» практически полностью компенсировала оставшиеся неровности. Ветер, что неустанно дул теперь над равниной, поднимал легкие пылевые вихрики и тут же сам их раздувал.

— Не спится? — поднял бровь Данилыч. — Какой-то ты хмурый, Леш…

— Не могу понять, что меня беспокоит, — пробормотал я, потерев лицо. — Словно забыл что-то важное… или даже не забыл, а должен узнать, но никак не пойму, что же это…

— Ну загнул… — Данилыч повернул ко мне лицо, глаза прищурены внимательно: — Предчувствие, что ли, какое?

— Да что-то вроде, — я пожал плечами. — Только понять бы, чего это предчувствие…

— Да, что-то есть, — кивнул Данилыч. — Я тоже ощущаю. Томит как-то, словно перед грозой. Только на дождь у меня колено обычно ломит, а тут — ничего. Может, поднявшийся ветер виноват? Я говорил с местными в той деревне, где мы стояли: говорят, что, двигаясь на юг, мы попадем в еще одну деревню. А за ней недалеко — оранжевая дорога. День-два пути на лошадях, говорят… — Данилыч помотал указательным пальцем в воздухе: — Скорость у нас поприличнее, чем у конного каравана, так что, думаю, — к закату будем! Тем более что и карта, которую я выцыганил у того Привратника, что-то такое показывает. Типа выезд недалеко должен быть.

Данилыч говорил вроде уверенно, но все равно в его голосе и поведении проскакивала какая-то нотка, диссонирующая с выбранной им бравурной темой.

— Ты все мне рассказал? — спросил я у него напрямик.

Данилыч помолчал, двигая бровями, потом хлопнул крепко ладонью по рулевому колесу… и тут же погладил его, словно извиняясь перед машиной за грубость.

— Меня еще предупреждали о чем-то, — наконец признался он. — Только смутно как-то, словно сами не понимали, о чем речь… Странно! — Он повернул голову ко мне. — Местные словно и сами толком не знают! Этот лысый, с чубом на затылке — старейшина, чтоб его! — мямлит, словно на горшке со льдом сидит! — Данилыч приоткрыл дверцу и попытался сплюнуть за борт, но порыв ветра вернул плевок обратно, и водитель яростно стал тереть испачканную слюной и пылью рубаху.

Я сделал вид, что ничего не заметил, но это, похоже, только подогрело негодование Данилыча, что начал искоса на меня поглядывать, словно я был в каком-то родстве с деревенским старейшиной.

— О чем же они не знают? — сказал я, когда пауза затянулась.

— Да вроде какая-то пора наступает неблагоприятная для поездок, — пожал плечами Данилыч. Он уже остывал, успокаиваясь. Отходчивый…

— Ничего толком не понять, что они там бормочут! Про перемещение какое-то… про большую воду… Про то, что горы пойдут через долины… Что это значит — ума не приложу. Предлагали остаться, покабольшая лунане пройдет… это месяц, что ли? Да за месяц здешнего времени столько на Гее и Земле пройдет! У меня внучка подрастет, блин!