опять пришел, Шаляпин, и снова начал петь — «Блоху»! Ну, брат, ты не можешь себе представить, что это было!

Пока я не услышал его — я не верил в его талант. Ты знаешь — я терпеть не могу оперы, не понимаю музыки. Он не заставил меня измениться в этом отношении, но я пойду его слушать, если даже он целый вечер будет петь только одно «Господи, помилуй!» Уверяю тебя — и эти два слова он так может спеть, что господь — он непременно услышит, если существует, — или сейчас же помилует всех и вся, или превратит землю в пыль, в хлам, — это уж зависит от Шаляпина, от того, что захочет он вложить в два слова.

Лично Шаляпин — простой, милый парень, умница. Все время он сидел у меня, мы много говорили, и я убедился еще раз, что не нужно многому учиться для того, чтоб много понимать. Фрак — прыщ на коже демократа, не более. Если человек проходил по жизни своими ногами, если он своими глазами видел миллионы людей, на которых строится жизнь, если тяжелая лапа жизни хорошо поцарапала ему шкуру — он не испортится, не прокиснет от того, что несколько тысяч мещан улыбнутся ему одобрительно и поднесут венок славы. Он сух — все мокрое, все мягкое выдавлено из него, он сух — и, чуть его души коснется искра идеи, — он вспыхивает огнем желания расплатиться с теми, которые вышвыривали его из вагона среди пустыни, — как это было с Шаляпиным в С[редней] Азии. Он прожил много, — не меньше меня, он видывал виды не хуже, чем я. Огромная, славная фигура! И — свой человек. Ну, ты прости меня, что я так расписался. Пиши почаще, голубчик Владимир. Я посылал тебе четыре письма, а не одно. Но я не удивляюсь. Когда адрес на конверте написан моей рукой — письмо попадает не туда, куда адресовано. Меня травят довольно усердно. Но — меня это мало беспокоит.

Когда идешь к возлюбленной — не чувствуешь укусов комаров. Крепко обнимаю тебя, Владимир! Очень рад, что ты бодр. Что делаешь? Ну, до хорошего свидания!

А. Пешков

167

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Между 13 и 17 [26 и 30] октября 1901, Н.-Новгород.

Голубчик Константин Петрович!

Я знаю, я — не человек, я — источник неприятностей. Говорю это серьезно. Я чувствую, что, главным образом, талантлив я не столь в литературе, сколько в искусстве раздражать людей.

Вот — Феофанов прислал мне копию Вашего письма к нему, копию его письма к Вам и прилагаемое при сем его письмо ко мне. Он — молодец. Меня ни крошечки не удивит, если он устроит мне года четыре тюремного заключения за покушение ограбить его или пришлет ко мне императора Вильгельма, а сей воинственный человек по поручению Феофанова оттаскает меня за волосы, разует, разденет и отвезет Феофанову, в возмещение понесенных им убытков, все мои одежки. Это возможно, уверяю Вас! Я даже полагаю, что и Вам попадет на орехи. Серьезно. И вообще я верую, что отныне этот суровый герр Феофанов не только рассказы переведет, но и нас с Вами изведет. Даром что — больной.

А теперь — о деньгах. Да, о них.

Будьте Вы любезны — дайте Александру Ивановичу Ланину 500 р. У него — отчаянное положение в этом смысле. Не помочь ему, человеку, который в свое время так много помогал мне, — нельзя. Невозможно.

Засим: как это случилось — не могу рассказать, ибо длинно очень, а я едва сижу за столом от усталости. Ибо — был Бунин Иван, был Андреев Леонид, Алексеевский Аркадий, и я два дня не видел себя. Но дело в том, что с 1-го октября я состою пайщиком газеты «Нижегородский] листок». Мы купили вчетвером — всё хорошие люди — 60 паев в этой газете, и я должен уплатить за это 2000 р. Факт. Деньги Нужны сейчас же. Ей-богу! Я купил 18 п., Гриневицкий 18 п., и еще двое — по 12. Но это значит, что газета — наша. Рекомендую ее. Очень хорошая газета! В ней участвуют лучшие русские беллетристы: Вересаев, Чириков, Бунин, Андреев, Горький и мн. др. Факт! Она вошла в соглашение с пятью поволжскими изданиями — удивительно остроумное соглашение! Скажем: Лев Толстой. Присылает он рассказ в «Нижегород[ский] листок», «Нижегород[ский] листок» его рассказ рассылает еще в пять газет и назначает день для печати. И вот в воскресенье 32-го числа в шести поволжских газетах печатается один и тот же рассказ — оригинальный! — обыватели поражены удивлением, город иллюминован, князь Шаховской — в ужасе, а Лев Толстой получает 18 к. за строчку! Здорово пущено? Мы не глупее Феофанова. Вы подумайте — как это ловко! У газет — превосходная беллетристика, у обывателей — назидательное чтение, у автора — 18 к.! Цена, которой в журнале не дадут, да-с!

Засим: при «Нижегор[одском] листке» открывается книжный магазин. Самойлов — умирает. Купить его дело — мы не успели, и теперь оно пойдет с аукциона, ибо у Самойлова] — нет ни души наследников. «Книжный магаз[ин] «Ниж[егородского] листка» — надеется на честь состоять агентом фирм «Знание», «Труд» и «Поповой». «Нижегор[одский] лист[ок]» думает, что фирмы «Знание» и «Труд» будут не в убытке, если о каждой вновь вышедшей их книге появится объявление бесплатное, потому что о всех новых книгах, поступающих в магаз[ин] «Ниж[егородского] лист[ка]», будет сообщаться публике.

Будьте добры, К[онстантин] П[етрович], не откажите помочь нам в этом деле и советом, и кредитом, и отдачей агентуры. И — пришлите 2000 р. Ей-богу!

Засим: Иван Бунин предлагает издать его рассказы у «Знания». Рассказов—31. Прежняя его книжка — «На край света» — разошлась, по его словам. Новая, я полагаю, пойдет быстрее, ибо теперь Бунина знают больше. Его перевод «Песни о Гаяавате» выходит 2-м изданием. С точки зрения литературной — он художник, и не малый — несравненно выше Евгения Николаева, — хотя у Евг[ения] есть лицо, а у Бунина — туман на этом месте. Я — за издание Бунина «Знанием». Но — все ли беллетристы издаются на одинаковых условиях?

Впрочем — это не моя область. А надо мне — 2000.

Какой я стал деловой человек! Нет, дорогой Вы мой К[онстантин] П[етрович]! Я — ужасно рад! Леонид — прекрасная рожа. Какой он накачал рассказ! Ого-го-о! Чехов говорит ему, что через год ему дадут по 500 р. за лист. Я — ничего не говорю. Но — я знаю, что Андреев — это есть настоящий литератор, обладающий не только талантом — как я — но и умом — качеством, коего я от природы лишен. Л. Андреев — это очень много! Вы увидите. А что газета теперь моя и Гриневицкого — это великолепно. Это — очень