Звук, который услышал 24-летний инженер-ядерщик Александр Ювченко в 1:23 ночи 26 апреля 1986 года, не был похож на взрыв. Это был глухой, вибрирующий удар. Через две-три секунды радиация вырвалась из защитного кожуха четвертого энергоблока Чернобыльской ядерной электростанции, где работал Александр. Тогда и раздался оглушительный грохот, сопровождавший величайшую антропогенную катастрофу в истории человечества[507].

Ювченко пошел работать на Чернобыльскую АЭС потому, что это была одна из лучших атомных электростанций в СССР, там платили хорошую зарплату, а работа была очень интересной. Той ночью, однако, ничего особенного не ожидалось: он контролировал систему охлаждения реактора, которую до этого вручную перевели на пониженный режим электропитания — это было частью регулярной проверки на безопасность. Он беседовал с коллегами, когда ядерные стержни начали опускать в воду, чтобы охладить их. Это вызвало самопроизвольный всплеск энергии такой силы, что 1000-тонную защитную плиту, закрывающую активную зону реактора, сорвало. Это вызвало серию взрывов и выбросов радиоактивного урана. Куски горящего графита и часть здания взлетели на воздух[508][509]. В интервью для журнала New Scientist Александр вспоминал клубы пара, тряску, выключающееся освещение, бетонные стены, изгибавшиеся, как будто сделанные из резины, падающие вокруг него вещи; первым делом он подумал, что началась война. Он пробирался по разрушавшемуся зданию, спотыкаясь о почерневшие тела[510], пока не наткнулся на огромную воронку там, где только что было здание энергоблока. И только тогда он заметил свечение:

Нет ничего удивительного в том, что яркий бледно-голубой цвет стал цветом электричества в массовом восприятии. В конце концов, потусторонний, жутковатый ореол, окружающий высокорадиоактивные материалы после испытаний, как и тот, что видели в Чернобыле, голубого цвета. И другие виды электрических разрядов, известные издавна и издавна же озадачивавшие наблюдателей, такие как электрические искры и молния, вызывают схожие эффекты — огни святого Эльма, например, танцующие на мачтах кораблей и в окнах самолетов во время грозы, окрашены в светло-синий цвет, иногда с тонами фиолетового (см. здесь). Этот эффект вызван ионизацией воздуха: молекулы азота и кислорода перевозбуждаются и испускают фотоны, видимые невооруженным глазом.

Голубой цвет и электричество сошлись гораздо раньше, чем можно представить. Чуть приглушенный цвет барвинка под названием «электрический голубой» вошел в моду ближе к концу XIX века примерно тогда же, когда Джозеф Суон и Томас Эдисон методом проб и ошибок подбирались все ближе к тому, чтобы сделать электричество источником света. Издание Британской ассоциации галантерейщиков упоминает «фай[512] и бархат цвета темный электрик» в январе 1874 года; а журнал Young Ladies’ Journal отмечал уличное платье «электрического синего, повторяющего строгий траурный фасон» в ноябре 1883 года[513]. Идея «электрического синего» всегда была созвучна новизне. Современникам Викторианской эпохи, на глазах которых электрический свет выбирался из лабораторий и фабрик в фешенебельные отели и частные дома, он должен был казаться зримым воплощением будущего, которое происходит уже сегодня. В этот оттенок всегда (кроме краткого периода 80-х и 90-х годов XX века) были окрашены наши представления о технологиях будущего и технократическом мире. И если в фильме «Матрица» в 1999 году будущее мерцало призрачным зеленым цветом монохромных дисплеев (на деле устаревших и вышедших из употребления еще в 80-х, но все еще почему-то изображаемых футуристическими), то в фильме «Особое мнение», вышедшем через три года, технология будущего окрашена уже в голубой электрик.

Тот же цвет мы видим в обеих версиях «Трона» — и в 1982, и в 2010 годах, в рекламных кадрах «Начала» (2010) и в оттенках тревожной человеческой антиутопии в «ВАЛЛ-И» (2008). И хотя мы представляем будущее именно в таком цвете, голубой электрик, очевидно, заметно нас нервирует; возможно, мы просто не доверяем ни силам, которые оказались в нашем распоряжении, ни самим себе. Как слишком хорошо понял Александр Ювченко[514], цена ошибки может быть разрушительной.

17 февраля 1901 года испанский поэт и художник Карлос Касахемас сидел с друзьями в новом фешенебельном парижском кафе L’Hippodrome по соседству с Монмартром. Неожиданно он выхватил пистолет и выстрелил себе в правый висок. Его друзья были потрясены, но больше всех — Пабло Пикассо, который к тому времени еще не оправился от смерти сестры. Она умерла у него на руках от дифтерии шестью годами ранее. Тень его скорби несколько лет осеняла его полотна. Он отказался практически от всех красок, оставив только один цвет, достойно передающий его потерю и печаль, — голубой.

Голубой имеет устоявшуюся репутацию цвета, помогающего людям выразить мысли и образы, имеющие отношение к духовной сфере. Когда в конце Второй мировой войны для поддержания мира во всем мире была создана Организация Объединенных Наций, в качестве ее символа выбрали изображение карты мира, обрамленное парой оливковых ветвей на серовато-лазурном фоне. Дизайнер и архитектор Оливер Лундквист, создавший этот герб, выбрал такой цвет потому, что тот «противоположен красному, цвету войны»[515].