Дайте трудолюбивому и страждущему народу, для которого мир так мрачен, дайте ему веру в иной, лучший мир, уготованный для него.

Он успокоится и станет терпеливо ждать. Надежда рождает терпение.

Рассыпьте евангелия по деревням. Дайте библию в каждую хижину. Пусть каждая книга и каждое поле вместе способствуют нравственному возвышению труженика.

Весь вопрос в просвещении народа. В человеке заложено много хороших задатков. Для того, чтобы они развились и дали богатые плоды, покажите ему, как светла и прекрасна добродетель.

Человек стал убийцей, а если бы его лучше направляли, он бы мог стать полезным членом общества.

Дайте же народу образование, воспитывайте его, развивайте, просвещайте, внушите ему понятие о нравственности, примените его способности надлежащим образом, и вам не придется рубить человеческие головы!

МАРЬОН ДЕЛОРМ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта пьеса, представленная через полтора года после Эрнани, была написана на три месяца раньше. Обе драмы сочинены в 1829 году: «Марьон Делорм» — в июне, «Эрнани» — в сентябре. За исключением кое-каких незначительных поправок, которые нисколько не меняют ни основной мысли произведения, ни сущности характеров, ни соответствующей силы страстей, ни хода событий, ни даже расположения сцен или добавочных эпизодов, автор издает в августе 1831 года свою пьесу в том виде, как она была написана в июне 1829 года. Она дана здесь без какой-либо существенной переработки или изменений, дополнительных спаек и иных переделок, не считая приспособления пьесы к условиям сцены, которого всегда требует постановка. Автор ограничился этим, то есть тем, что кое-где подрезал самые края своего произведения, без чего драма не могла бы плотно улечься в рамки театра.

Итак, пьеса два года оставалась вдали от театра. Мотивы этой отсрочки, с июля 1829 года до июля 1830 года, известны публике: она была вынужденной, автору чинили препятствия. Сюда относятся, — быть может, он когда-нибудь опишет эту небольшую полуполитическую, полулитературную историю, — сюда относятся цензурное вето, последовательное запрещение пьесы двумя министерствами — Мартиньяка и Полиньяка[40], и прямо выраженная воля короля Карла X. (Если автор произносит слово цензура, не прибавляя к нему эпитета, то только потому, что он достаточно открыто и достаточно долго боролся против нее, пока она господствовала, и имеет право не поносить ее сейчас, когда она принадлежит к числу низвергнутых сил. Если ее когда-нибудь осмелятся восстановить, тогда мы посмотрим.)

Отсрочка постановки Марьон Делорм еще на один год, с 1830 по 1831, была добровольной. Автор сам от нее воздерживался. Так как многие лица, с которыми автор не имеет чести быть знакомым, писали ему, спрашивая, существуют ли еще какие-нибудь новые препятствия к постановке пьесы, — автор благодарит их за любезное внимание, проявленное ими к столь маловажному событию, и считает своим долгом объясниться перед ними.

После изумительной революции 1830 года, когда театр среди общей свободы завоевал и свою свободу, заживо погребенные Реставрацией пьесы «сокрушили теменем камень своей гробницы», как говорит Иов, и всей толпой с большим шумом рассыпались по театрам Парижа, куда публика явилась рукоплескать им, еще трепещущим от радости и гнева. То было актом справедливости. Это опустошение цензурных архивов продолжалось несколько недель, вызывая у всех большое удовлетворение. Театр Французской Комедии вспомнил о Марьон Делорм. Несколько влиятельных членов труппы посетили автора; они настойчиво уговаривали его, чтобы он позволил им поставить это произведение, освобожденное, подобно другим, от запрета. В то время повсюду проклинали Карла X, и запрещенный им четвертый акт пьесы имел бы, по их мнению, у зрителей политический успех. Автор должен откровенно сказать здесь, как он и тогда говорил в дружеском кругу лицам, обратившимся к нему с этой просьбой, и, в частности, большой актрисе, так блестяще исполнявшей роль доньи Соль[41]: именно это соображение — вероятность успеха политического характера — побудило его еще некоторое время не выпускать своего произведения в свет. Он почувствовал, что находится в особом положении.

Правда, он в продолжение многих лет принадлежит к числу если не самых знаменитых, то по крайней мере самых деятельных сторонников оппозиции; правда, с тех пор как он достиг зрелого возраста, он глубоко предан всем идеям прогресса, усовершенствования и свободы; правда он, быть может, кое-чем засвидетельствовал свою преданность им, в частности — ровно год тому назад, по поводу этой самой Марьон Делорм; но он вспомнил, что, когда политические страсти привели его шестнадцатилетним юношей в литературный мир, его первые воззрения, то есть первые иллюзии, были роялистскими и вандейскими; он вспомнил, что написал «Оду на коронование»[42], — правда, в эпоху, когда Карл X, будучи популярным королем, говорил, вызывая этим общее ликование: «Конец цензуре! Конец алебардам!» Автору не хотелось, чтобы когда-нибудь ему могли поставить в упрек это прошлое — прошлое, исполненное, конечно, ошибок, но вместе с тем и убежденности, добросовестности и бескорыстия, какими будет исполнена, как он надеется, вся его жизнь. Он понял, что ему запрещен дозволенный всякому другому политический успех в связи с падением Карла X; что ему не подобает быть одной из отдушин, через которые вырывался бы наружу общественный гнев; что при виде этой пьянящей июльской революции его голос мог слиться с голосами лишь тех, кто рукоплескал народу, но не тех, кто проклинал короля. Автор поступил, как велел ему долг. Он сделал то, что сделал бы на его месте всякий благородный человек: он не дал согласия на постановку своей пьесы. Вообще говоря, скандальный успех, достигаемый с помощью политических намеков, мало улыбается автору, — об этом он заявляет прямо. Подобный успех немногого стоит и бывает непрочен. Автор хотел с добросовестностью художника изобразить Людовика XIII, а не того или иного из его потомков. К тому же именно теперь, когда нет больше цензуры, авторы должны сами быть своими цензорами, честными, строгими и внимательными. Тогда они будут высоко держать знамя искусства. Если обладаешь полной свободой, надо соблюдать во всем меру.

Сейчас, когда триста шестьдесят пять дней, то есть, по нынешним временам, триста шестьдесят пять событий, отделяют нас от низвергнутого короля; когда поток народного возмущения перестал обрушиваться на последние шаткие годы Реставрации, подобно морю, которое отступило от пустынного берега; когда Карл X забыт основательнее, чем Людовик XIII, — автор дал свою пьесу публике, и публика приняла ее совершенно так же, как автор дал ее: чистосердечно, без задних мыслей, как явление искусства, хорошее или плохое, но и только.

Автор поздравляет