Я не знаю, сколько мне отпущено оберегать ее. И поэтому хотел бы научить тому, что умел сам, – не бояться жить! А если будет слишком тяжело, научиться жить не здесь! А это значит мечтать, верить и… любить.

Он вздохнул и добавил с лукавой улыбкой:

– Прошу простить меня за сентиментальность. Это все, что я хотел вам сказать. Так как, думаю, вы хотели больше узнать обо мне, чем о ней, не так ли?..

Я лежу у себя дома.

С диагнозом «совсем рехнулась». Его поставил Мирослав, как только я переступила порог квартиры.

Интересно, какой бы диагноз он поставил себе, если бы сделал такой скачок, как я: от того гастронома, где он, девятнадцатилетний, стоял в очереди за кофе, до сегодняшнего дня, когда увидел на пороге ту самую «неизвестную» женщину, учившую его зубрить тезисы давно умершего генсека!

А для меня это было прямо «вчера»!

Увидев Мирося таким, каким он был теперь, я и вправду захохотала как ненормальная и бросилась в ванную, на ходу сдирая с себя грязные вещи. Несколько раз он кричал мне, все ли в порядке, угрожал немедленно вызвать Томочку (видимо, для подтверждения своего диагноза) и спрашивал, что со мной делают в этом профилактории – не применяют ли электрический ток в голову?

Теперь, после ванной, я лежу в нашей пока еще общей кровати, уставившись в потолок. Заснуть не могу. Просто лежу и смотрю, как по потолку ползут тени и скачут цветные зайчики. И думаю, думаю…

Нет, не о своих проблемах – к ним я вернусь в свое время. На это у меня есть в запасе почти два дня. Два дня до представления, которое я пропустила много лет назад. И два дня на то, чтобы здесь сыграть свою самую важную роль.

Я думала о другом.

О том, как быстро у людей пропадает память.

Или как быстро человек забывает плохое.

В принципе, и то, и другое – одно и то же.

Помним только хорошее. Колбасу за «рупь двадцать», молоко в стеклянных бутылках за двадцать две, конечно, копейки… Полный покой, остановка посреди истории под названием «застой».

Только два события колыхались на поверхности того жаркого лета – Олимпиада и смерть Высоцкого.

У кого ни спрашивала – называют только это.

И цену на колбасу…

Правда, некоторые отклонения в воспоминаниях граждан все-таки остались.

По крайней мере, наш сосед, крепкий старикан, проводящий дни и ночи на скамейке, вспомнил еще одно знаменательное событие – сто десятую годовщину со дня рождения Ленина, выпавшую как раз на тот год, и грандиозный субботник в честь этого праздника, в котором приняло участие сто пятьдесят миллионов человек. И три бутылки водки, полученные за то, что они с дружбанами вывозили мусор за город.

Мои, наверное, в то же время вскапывали палисадник и белили стволы деревьев во главе с тетей Ниной. Болтали о хорошем, пили водку, закусывая домашними огурцами и бутербродами в деревянной беседке, пели, чувствовали себя счастливыми, верили в лучшее…

А тем временем Сахаров уже был в ссылке за критику вторжения СССР в Афганистан и выступления в защиту «узников совести»: «Надежда человечества – активные, открытые, умные действия людей доброй воли во всем мире, вдохновляемые высокими моральными принципами. Произволу, беззаконию, ограничению прав человека не должно быть места на планете, так же как войне, голоду и бедности…»

Сейчас разбуди какого-нибудь красноречивого представителя власти среди ночи, и он скажет еще лучше, с той только разницей, что не будет верить ни в одно свое слово.

И за это его не лишат должности, звания и родины.

Вот о чем я думала, уставившись в потолок.

О своем личном анабиозе и равнодушии – анабиозе массы умных людей, которым все стало до фени и по фене. Кроме того, чтобы упаковать свои квартиры едой и тряпьем.

Моя душа давно уже покрылась толстенным панцирем и разучилась плакать.

Последний раз это случилось в период после Оранжевой революции, когда я по телевизору видела, как отвоеванный народом (уже бывший) президент награждает орденами и должностями тех, кого должен был сместить раз и навсегда. Теперешний анабиоз – результат этих действий.

Анабиоз тридцатилетней давности выглядел более обнадеживающе.

Поскольку в стае довольных рыб были те, которые выпрыгивали из зацветшей воды на поверхность и этим зажигали других или хотя бы будоражили застойную воду.

Могли написать так: «Господин Брежнев, вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого»[1].

Или так:

Как обезьяна в стае обезьян

живу, и грешным лбом с печатью грусти

о твердокаменные стены бьюсь я —

их грязный раб, общественный изъян.

Вокруг – лишь обезьяны, чередою

проходят важно, смотрят свысока.

Свихнуться легче мне, чем быть собою,

ну, ни зубила нет, ни молотка.

О, Боже Правый, тяжкая докука —

принять умом слепорожденным суть:

ты в этом мире – только сгусток муки,

замлевший и разжиженный, как ртуть[2].

Или так:

«Когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии»[3].

Кто знает, сколько людей сейчас живет с этим пятаком в кармане, думая, что владеет миром!

Наверное, это были запоздалые и несвоевременные мысли. Я должна думать о другом.

Но во мне действительно назревала та «душевная лихорадка», о которой говорил мой странный и старый собеседник. Мой друг, заронивший в меня ростки этой лихорадки и нездешности.

Мысли скакали, как бешеные кони. Что касается прошлого – там мне осталось несколько суток, чтобы разгадать загадку своей болезни. Что касается настоящего, я все уже решила.

Я приму предложение Олега. Через два дня после того, как одолею свое заикание, скажу ему «да». И буду бороться против этого анабиоза, сколько и насколько смогу. Если шуты изображают из себя умников, а умники шутов – кому нести истину?

…В комнату заглянул Мирось, я закрыла глаза, сделала вид, что сплю. Хотя бы с часок я должна была отлежаться как зверь в логове – отдышаться, зализать царапины, упорядочить мысли. Я лежала на мягкой широкой кровати какой-то иностранной фирмы, на водном матрасе, покрытом шелковой простыней. После ванны с пеной-кремом на основе масла авокадо и мытья головы австрийским шампунем, «увеличивающим объем вдвое».