— Разве не видишь, что в моем лице вы отомщены? — Лоза скинул с головы капюшон.

— Кто же тебя так изуродовал, милый? — всплеснула руками та, что позже назвалась Верисеей.

Она слушала торопливый рассказ внимательно, даже всхлипнула, когда узнала, что монастыря больше нет.

— Поэтому прошу, спрячь мое кольцо на дне озера, и поплачь обо мне, как о погибшем. Пусть Зло думает, что я не выжил. А я обещаю каждый год приходить и гостинцы приносить.

Верисея немного помолчала, потом подставила ладонь, на которую легло кольцо-оберег.

— Сделаю, как просишь. Но смотри, ты слово дал.

— Договорились, — грустно улыбнулся Лоза. — Но прости, если однажды не приду. Считай тогда, что погиб.

— Ты уж живи, красавчик, — утопленница выбралась по пояс из воды, провела холодной рукой по лицу бахримана. — Уж больно гостинцев твоих хочется. Иначе скучно нам. От тоски мы плакать начинаем. А как зайдемся в хоровом плаче, девкам в деревне мерещится, что не любы они и пора бы к нам присоединиться. Так что от тебя, милый, зависит, будем ли мы, а значит, и все вокруг, счастливы.

Даже не дожидаясь, когда Верисея исчезнет под водой, Лоза открыл портал и шагнул в него. Но уходить не стал, затаился за невидимой пеленой. Вскоре к покрывшейся тонким льдом лунке подошли три пса. Покрутились, поскулили и потрусили назад в чащу.

А подо льдом утопленницы заходились в самом горестном из плачей.

* * *

— Ну, чего задумался? — Верисея тронула щеку Лозы ледяными пальцами. Бахриман не стал противиться неожиданной ласке. Он уже знал, что дочь старосты простым прикосновением способна развеять любые чары. Даже те, что когда-то сделали из него чудовище.

«Как же странно устроен мир! Где лежит граница между злом и добром? Горючие камни, предназначенные для блага, в один миг превратились во зло, испепелив все вокруг, а порождение зла мановением руки сняло с меня проклятие уродства, свершив тем добро».

— Ты уже давно в озере обитаешь, может слышала, есть ли в ваших краях рожденный от брата с сестрой?

— А зачем тебе? — Верисея кокетливо перекинула косу с красной лентой за плечо.

— Очень нужно. Хотел бы я открыться, но не могу. Это не моя тайна.

— Эх, ты, красавчик. Рожденный от брата с сестрой с тобой рядом чуть ли не год находился, а ты даже не догадывался.

— Да кто же о стыдном рассказывать станет? — возмутился Лоза, а у самого сердце оборвалось. Кто в монастыре был рядом — погиб. Разве что…

Утопленница потянулась всем телом и соскользнула в стылую воду.

— Пора мне…

— А все-таки?

Верисея протяжно зевнула. Не в правилах утопленниц подслушанные тайны раскрывать. Тем более мужчине.

— Я любое твое желание исполню. Хочешь, на следующий год зеркальце принесу? И костяной гребень?

— Зеркальце, говоришь? А хочу!

— Ну!

Верисея, прежде чем назвать имя, с сомнением протянула:

— Правда, не ведаю теперь, жива ли…

— Откуда знаешь, что это она? — бахриман спрыгнул с камня и подошел к самой кромке воды. Он не верил в свою удачу.

— Сидела как-то у озера, жаловалась на судьбу, а мы слушали.

— Топиться пришла?

— Нет, — Верисея печально усмехнулась. — Силу свою испытывала, собиралась навечно упокоить хотя бы одну из нас. Думала, благо тем принесет. На берег слезливыми речами выманивала. Сама-то в воду боялась зайти.

— И что, упокоила?

— Нет. Пожалела. Мы ей своих историй полный подол насыпали. Поплакали вместе.

— Слушай, а может ты знаешь, кто в монастыре Злом был? — Лоза, не боясь намочить штаны, встал на колени. Пусть только шепнет имя, он услышит.

Утопленница вдруг вынырнула, обхватила лицо бахримана ладонями, заглянула в яркие глаза. Он весь обратился в слух, а она… крепко поцеловала. Пока Лоза отмирал, покачала головой и, перед тем как уйти в глубину, выкрикнула:

— Нет, не знаю! Зло — оно ведь многолико!

* * *

В доме у реки было тепло. Не то что в том, продуваемом всеми ветрами, стоящем на сваях в болотной жиже, который они давно покинули. Прежде чем поселиться в лесной сторожке, беглецы перебрали не одно жилище, но всякий раз приходилось уходить из-за оживающей вдруг нечисти. Какой-то злой рок преследовал их: то вскрывалось старое кладбище, то начинал наползать ядовитый туман, оставляющий после себя трупы животных, то вдруг заводилось привидение и пугало воем.

То ли река, делающая петлю вокруг дома, ограждала их от напастей, то ли на этом берегу никто не умирал, чтобы однажды поскрестись в дверь, но здесь жилось спокойно.

Бахриман, открыв дверь, вдохнул привычные запахи: еловых шишек, сушащихся на подоконниках, яблок, сложенных в берестяной короб, недавно приготовленной еды.

Трещали в печи дрова, на приступке дремала рыжая кошка. Ее Лоза подобрал, когда в очередной раз вернулся к развалинам монастыря. Вернулся, чтобы кинуть в горящую бездну кольца-обереги Луны и Ветра.

* * *

Луна тогда обрадовалась, прижала пахнущую дымом кошку к груди.

Их первое жилище — холодный дом на болоте, скрипучие полы, перекошенные окна, которые Лоза законопатил наспех. Небольшой очаг почти не грел. Чадил.

— Я ее с собой в монастырь привезла.

Лоза запустил пальцы в густой мех. Кошка заурчала.

— Как же тебя зовут? — спросил он, глядя, как у Луны от нахлынувших воспоминаний наворачиваются слезы. В последние дни она часто плакала.

— Кисятушка.

— Я не о кошке. Я хочу знать, как тебя зовут. Мы уже не в монастыре.

Луна замялась.

— Тилля.

— Тилля? — он едва сдержал улыбку. — А я Саардис.

— Здравствуй, Саардис.

— А как ты думаешь, звали его? — бахриман кивнул в сторону лежащего на отцовской кровати Ветра. Глаза мужчины были закрыты. Казалось, что он спит.

Луна лишь покачала головой. Нет, она не знала. Села на край постели, положила кошку рядом.

— Тилля, его надо похоронить.

— Нет. Он не умер.

— Но у него не бьется сердце.

— Это ничего не значит.

— Тилля…

— Нет! Я сказала, нет! Он не мог умереть! Он ни за что не оставил бы меня… нас… я знаю!

— Тилля, он не бог…

— Видишь? Видишь? — Луна выпростала из-под одеяла руку Ветра. — На нем Кольцо Жизни. И оно не снимается. Кольцо не снимается только с живых!

Лоза застыл у двери. Отсюда, из небольшой прихожей, где помещались лишь лавка со стоящей под ней нехитрой обувкой и пара крюков на стене для полушубков, хорошо обозревалась главная комната. Беленая печь, стол, покрытый вышитой скатертью, две скамьи, а под окном широкая лавка. Виден только ее край, но этого достаточно, чтобы Лоза сжал до боли в пальцах шапку, которую только что сдернул с головы, ожидая, что его приход заметят.