Обхватив больной левой рукой томик, Грейс правой рукой раскрыла его. Между страниц, на том месте, где она остановилась в последний раз, лежала закладка — тоненький стебелек розового львиного зева. И тут Грейс снова вспомнила. Это же цветок из маленького букетика, что принес ей отец Бэддли в день смерти Виктора. Он рвал цветы только для нее. Они стояли так недолго и увядали в тот же день. А вот этот цветок она сразу же заложила в книгу. И теперь застыла, глядя на стебелек.

Внезапно на страницу легла тень.

— Что-то случилось? — спросил знакомый голос. Грейс подняла голову и улыбнулась:

— Нет-нет, ничего. Я просто кое-что вспомнила. Не странно ли, как разум отбрасывает все, что ассоциируется с ужасом или сильным потрясением? Коммандер Дэлглиш спрашивал не знаю ли я, что отец Бэддли делал в последние дни перед тем, как попал в больницу. А я ведь и правда знаю. Знаю, что он делал днем в среду. Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, да только все равно надо ему сказать. Я понимаю, вы ужасно заняты, однако, может быть, кто-то…

— Не волнуйтесь. Я выкрою время и загляну в «Надежду». Пора бы ему и показаться к нам, если он хочет остаться подольше. А теперь — вам не кажется, что лучше бы вернуться домой? Становится холодно.

Мисс Уиллисон благодарно улыбнулась. Сама она предпочла бы еще чуть-чуть посидеть во дворе, но не хотела настаивать. Ведь ей желали только добра. Она снова закрыла книгу, а крепкие руки убийцы схватили кресло и повезли Грейс навстречу смерти.

Урсула Холлис всегда просила сиделку оставить занавески незадернутыми, и сегодня в слабом мерцании циферблата часов у кровати различала высокую раму, отделявшую темноту снаружи от темноты внутри. Дело шло к полуночи. Ночь была беззвездной и очень тихой. Урсула лежала в такой густой и тяжелой мгле, что она почти физически давила на грудь, спускалась плотной завесой, мешая дышать. За окном спал мыс. Только мелкие ночные зверюшки, подумала Урсула, шныряют меж жестких стеблей травы. В самом доме еще были слышны отдаленные звуки: быстрые шаги по коридору; тихо притворившаяся дверь; скрип несмазанного колеса — кто-то пользовался креслом или подъемником; мышиный шелест из соседней комнаты, где то и дело ворочалась на постели Грейс Уиллисон; внезапный взрыв музыки, мгновенно притихшей снова, — кто-то открыл и закрыл дверь гостиной. Часы у кровати отсчитывали секунды, отбрасывая их в забвение. Урсула лежала неподвижно, теплые слезы беспрестанно текли по щекам и неожидан но холодным и липким градом падали на подушку. Под подушкой лежало письмо Стива. Время от времени Урсула с болезненным усилием клала правую руку на грудь и просовывала пальцы под подушку, нащупывая острый, как лезвие ножа, край конверта.

Могг переехал к нему, они живут вместе. Стив упомянул об этом почти небрежно, как о временном и взаимовыгодном соглашении, при котором делят пополам квартплату и расходы. Могг занимается стряпней; Могг обновил обстановку в гостиной и повесил новые полки; Могг подыскал Стиву работу клерка у своих издателей, которая может принести ему постоянный и больший доход. Новая книга стихов Могга выходит весной. И лишь мимолетный вопрос — как она себя чувствует? Стив обошелся даже без обычных расплывчатых и неискренних обещаний навестить ее. Ни слова не написал о ее возвращении домой, о своих переговорах с местными властями. К чему? Она никогда не вернется. Они оба знали это. И Могг знал.

Урсула получила письмо только перед чаем. Алберт Филби необъяснимо затянул с почтой и вложил конверт ей в руку в начале пятого. Хорошо, что она в тот момент сидела в гостиной одна, что Грейс Уиллисон еще не вернулась со двора к чаепитию. Никто не видел лица Урсулы, когда она читала письмо, некому было задавать тактичные вопросы или еще более тактично воздерживаться от них. Гнев и потрясение помогли молодой женщине продержаться до этой минуты. Она цеплялась за гнев, подпитывая его воспоминаниями и картинами, созданными в ее воображении, она заставила себя съесть два ломтика хлеба, выпить чай, принять участие в общей беседе ни о чем. Только теперь, когда ровное дыхание Грейс Уиллисон сменилось легким похрапыванием, когда больше не оставалось риска, что Хелен или Дот решат заглянуть к ней, когда Тойнтон-Грэйнж наконец окутался пеленой ночной тишины, она могла дать выход отчаянию и тоске, могла предаться жалости к себе самой. И, начав литься, слезы уже не хотели утихать. Нашедшее выход горе было неутолимо. Урсула не могла обуздать рыдания, и это более не волновало ее, слезы не имели никакого касательства к горю или желанию, они стали физическим проявлением, непроизвольным, как икота, тихим и почти утешаемым, — непрестанный поток.

Она знала, что делать. Сквозь внутренний ритм слез Урсула прислушалась. Из-за соседней двери не раздавалось ни звука, кроме размеренного храпа Грейс Уиллисон. Урсула протянула руку и зажгла свет. Лампочка была самой маленькой мощности, какую только сумел найти Уилфред, но все равно почти слепила глаза. Урсула представила слепящий прямоугольник света, выдающий ее намерения всему миру. Она знала, что никто не увидит его, однако воображение все равно вдруг наполнило мыс шумом бегущих ног, громкими криками. Урсула уже не плакала, и все-таки распухигие глаза видели комнату, словно на полупроявленной фотографии: размытые, искаженные силуэты, колеблющиеся, тающие, различаемые сквозь слепящую завесу, пронизываемую иголочками света.

Она выждала. Ничего не произошло. Из соседней двери по-прежнему раздавалось лишь хриплое и мерное дыхание Грейс. Следующий шаг был легок: Урсула уже проделывала его дважды. Она скинула обе подушки на пол и, пододвинувшись к краю постели, осторожно сползла на мягкие валики. Хотя подушки и смягчили удар, ей показалось, будто вся комната содрогнулась. Молодая женщина снова подождала. Из коридора не донеслось ничьих торопливых шагов. Она приподнялась, села на подушках, прислонившись к кровати, и стала продвигаться к изножью. Вытянуть из халата пояс оказалось совсем нетрудно. И тогда Урсула начала мучительный путь к двери.

Ноги у нее были парализованы, вся сила, что осталась, заключалась в руках. Мертвые ступни лежали на холодном полу, белые и вялые, точно рыбы, пальцы распластались, будто отвратительные наросты. Линолеум был неполированным, но

ровным, и она скользила по нему с удивительной скоростью. Урсула вспомнила, с какой радостью она когда-то обнаружила, что у нее получается задуманное. Что она может, пусть этот способ нелеп и унизителен, передвигаться по комнате без помощи кресла.

Однако теперь предстоял более дальний путь. Хорошо, что двери в крыле были современными, хлипкими и, чтобы открыть их, требовалось всего лишь опустить ручку. Урсула связала пояс халата в петлю и со второй попытки ухитрилась набросить ее на ручку. Потянула — дверь тихонько открылась. Вытянув из-под себя одну подушку, Урсула выбралась в тихий коридор. Сердце грохотало в груди так, что, казалось, выдаст ее своим стуком. Она снова стянула пояс с ручки и, преодолев несколько футов коридора, услышала, как закрывается дверь.

В дальнем конце коридора всегда горела одна тусклая лампочка в темном плафоне, поэтому Урсула хорошо видела короткий лестничный пролет, что вел на второй этаж. Туда-то она и стремилась попасть. Добраться до лестницы оказалось на диво легко — линолеум в коридоре, хотя его тоже никогда не натирали, был еще более гладким, чем в спальне. А может, Урсула просто усовершенствовалась в избранном способе передвижения. Она скользила вперед с почти опьяняющей легкостью.