– А если не он, то кто? – я смеюсь неестественно высоким голосом. – Если меня не может любить мой отец, то кто сможет?

– Давайте уйдем отсюда.

Лотерея.

Облом.

Мне это не нужно. Я хочу с ним переспать. Но он не должен врать мне.

Ему не нужно было говорить мне эти глупости про любовь. Я удивлена. Я думала, он выше этого. Но это явно ложь, потому что он не мог намекать, что хочет со мной сблизиться. Три последних дня я потратила на то, чтобы объяснить ему, что не верю в любовь и не люблю подобные признания. Я слышу такое не в первый раз.

Все мужчины признаются мне в любви. Но я знаю, что они говорят не об этом, и иногда они сами понимают, что имеют в виду кое-что другое. Просто соблюдают несколько устаревший ритуал. Это приличнее, чем просто предложить потрахаться. Я редко сплю с мужчинами, которые говорят о любви, пока не удостоверюсь, что они имеют в виду не это. Если мне кажется, что они подразумевают именно это, я отказываюсь от секса и поддерживаю только дружеские отношения, используя их слабость в практических целях, когда нужно косить газон или работать в гараже.

Но Даррен другой.

Не думаю, что он заговорил бы о любви, если бы это не было серьезно. Только как он может говорить серьезно после всего, что я сказала? Я действительно хочу с ним переспать, потому что он безумно мне нравится. Но, возможно, не смогу, если сочту, что это для него больше, чем секс. Это все усложнит. Я не хочу причинять ему боль. Он хороший парень. Я должна быть предельно откровенной с ним… и с самой собой.

Если бы я знала.

– Я не думаю, Даррен, что вам стоит в меня влюбляться, – говорю я с улыбкой, заставляя себя улыбаться.

– Почему?

– Потому что вы не мой тип.

– Почему не ваш?

Почему нет! Почему нет? Боже, как он самонадеян.

– Вы для меня слишком серьезный и… домашний. – Даррен смотрит на свою пустую чашку. Я чувствую себя именно сукой, все верно. И пытаюсь исправить положение. – Я не говорю, что вы мне не нравитесь. Вы мне нравитесь. И я бы мечтала с вами переспать.

– Нельзя разделять секс и любовь. – Даррен с ужасом смотрит на меня. Да, он смотрит с отвращением. Ну, это упрощает дело.

– Но у меня был отличный секс без лишних сложностей. – Я пытаюсь его развеселить.

– А вы знаете, что такое любовь? Во всем ее многообразии? Увлечение, ухаживание, свидания наедине, когда любая мелочь становится чудом, – он машет рукой, прогоняя всех мужчин из моего прошлого, так же, как это делаю я. – Вы никогда не любили. От любви слишком легко отказаться.

– Мне она не нужна, – сухо говорю я.

– Вы думаете, вы смелая, Кэс? – Я молчу, я не доставлю ему этого удовольствия. Продолжать этот разговор бессмысленно. Сейчас он скажет. – Вы не смелая. Смелость – это доверие. Равнодушной быть так легко. – Я подавляю зевок. Продолжай, Эйнштейн. И успокаиваю себя тем, что уязвлена только его гордость. – Ваши родители и карьера – это только предлог, чтобы избежать близости, которой вы боитесь.

– Вы учились в колледже для того, чтобы до этого додуматься?

Мы зло смотрим друг на друга поверх вазочки с пластмассовым цветком и пустой бутылки, изогнутой, как подсвечник. Я достаточно хорошо знаю мужчин и вижу: продолжать в том же духе – только зря терять время. Даррен слишком впечатлителен. Кто-то из двоих обязательно бывает разочарован. Да, он сексуальный, он, несомненно, мне нравится, но это того не стоит. На нем написано, что он явно ко мне неравнодушен, а я просто не могу себе позволить испытывать к нему те же чувства. Наверное, было бы заманчиво позволить себе поверить, что эту влюбленность и накал чувств можно сохранить. Но так не бывает. А что, если я чувствую то же самое? Что, если я… люблю его? К чему это приведет? Ни к чему. Я должна быть жестокой, чтобы быть великодушной.

– Вы бредите любовью, и вы в этом не виноваты. Виновата поп-культура. Вы правы, телевидение несет ответственность за многое. Этот странный несуществующий идеал навязывается нам в каждой песне, в каждой афише и каждой книге. Я думаю, если бы «Битлз» пели песни о мире во всем мире, то мы уже жили бы без войн.

– Они пели о мире.

– Ну, хорошо, не только «Битлз», а все. – Я все пытаюсь шутить, но он сохраняет пугающую серьезность. Он не позволяет мне расслабиться. – Знаете, что я думаю? Поиски любви, настоящей любви – это потерянное время. Это только сбивает всех с толку. Мне стыдно за людей. Думаю, нам пора. Во всем виноват Шекспир! Любовь – фу, что за безумие. Попросите счет.

Как все это мучительно. Из ресторана мы возвращались в молчании. Я сразу пошла спать. Утром я позавтракала с Линдой, а Даррен в это время выгуливал собаку. Лил проливной дождь. Я собрала вещи, и он пришел, чтобы отвезти меня на вокзал. Всю дорогу мы не сказали друг другу и двух слов. Это катастрофа. Быть с ним – это катастрофа. Откровенничать – это катастрофа. Дразнить Даррена – это катастрофа. Я нахожу утешение только в том, что скоро сяду в поезд на «Кингз Кросс». Я поеду прямо на студию и помирюсь с разгневанным Бейлом, я успею закончить съемку и проверить материал для нового шоу, а к субботнему вечеру вообще забуду имя Даррена. Пусть он станет моим воспоминанием.

Мы приезжаем в Дарлингтон, на вокзал. Машина останавливается, умолкает мотор, слышен только скрип работающих дворников. Даррен выходит из машины вместе со мной и идет посмотреть, когда прибывает поезд, а я жду на платформе. Он возвращается с несчастным и жалким видом.

– Придется ждать почти час. Извините, я должен был посмотреть расписание, прежде чем ехать.

– Все в порядке. Все равно нужно было к узнаванию и близости, к опасности влюбиться. Но я вдруг понимаю, до чего мне это необходимо. Я хочу лучше узнать этого человека. Хочу знать о нем все. Как звали ту учительницу, в которую он влюбился? Такая наверняка была. Кто его друзья? Откуда у него этот маленький шрам над глазом? Он любит тесто? А сладкий горох? Как он относится к галереям игровых автоматов? Чего он больше всего боится? Что он любит в постели? Кто будет его следующей возлюбленной?

Могу ли я на это надеяться?

Что?

– Может, выпьем кофе?

Я тут же соглашаюсь. Даррен не хочет идти в вокзальное кафе, он ведет в маленькое «итальянское» кафе, в котором работают иранские эмигранты. Их итальянское произношение хуже, чем у меня, зато отличный капуччино. Мы садимся на липкие деревянные скамейки друг против друга, за крошечный пластмассовый стол. Такой крошечный, что мы почти соприкасаемся головами. Но это даже хорошо, кофейный автомат так шумит, что мне приходилось тянуться к нему, чтобы хоть что-то расслышать.

– Я должна извиниться за вчерашнее, – мямлю я. Не знаю, за что тут извиняться, но я чувствую себя виноватой. Мне хочется попросить у него прощения за легкомыслие. И за свое ледяное равнодушие. Но хуже всего то, что я так и не смогла ему поверить.