— Конечно, не предпочитаю.

Испанец осмелел и кое-как устроился под навесом на корме.

— Твои пираты, Питер, убьют меня, как только увидят, — мрачно предрек он.

— Посмотрим.

Лодка уходила в море. Баррет обернулся с кормы в сторону зеленого мыса, города, крепостных стен и недостроенных укреплений Сан-Фелипе-де-Баррахас.

«Я вернусь, — пообещал он в душе. — Уж когда-нибудь я вернусь, тогда мы сочтемся за все. Они пожалеют, что упустили меня живым».

Он долго смотрел туда, где в мутной дымке побережья исчезала Картахена с ее прямыми улицами, желтыми псами, торговцами, торжественным звоном, тавернами, галеонами, изумрудами и Пласа Майор. Там плыли в жарком мареве крыши домов, солнце беспощадно жгло голые камни мостовой.

Баррет отвернулся. По этой нестерпимо раскаленной поверхности одиноко шла Сармиенто. Каждый новый шаг не приближал, а удалял ее от мира живых, и фигурка, закутанная в плащ, безнадежно таяла, исчезала вдалеке.

В конце концов она пропала совсем.

Баррет открыл глаза и взялся за весло.

— Надо было поменьше пить в первый день, но ты меня не слушал. Скоро останемся ни с чем.

Ланда отлеживался неподвижно, пряча лицо под смятым платком. Стоял мертвый штиль. Ланча медленно перемещалась за счет морского течения. Баррет потряс бочонок с водой и оценил остаток.

— Эрнандо, очнись! — Он встряхнул приятеля за плечо и отобрал у него платок.

«Будь я проклят, если с этим проходимцем не беда».

Испанца трясло. Казалось, что лихорадка у него усиливается прямо на глазах.

— Хорошо, я пошутил. Хочешь воды? Можешь забрать и мою долю тоже.

Ланда не ответил, даже не поднял век. Неподвижная рука оказалась удивительно горячей, как галька, раскаленная солнцем. Попытка силой напоить приятеля кончилась ничем, вода бесполезно стекала по щеке, зубы оставались плотно сомкнутыми, разжимать их ножом Баррет не решился.

Он отошел на корму и сел там, поджав ноги. Шли часы, солнце пекло немилосердно.

— Мне холодно…

— Э, да ты в сознании, Эрнандо?

— Кажется, что да. Только сильно замерз.

— Вокруг такой зной стоит, что море испаряется.

— Холод не снаружи, а во мне, он идет изнутри.

Баррет укрыл больного его плащом, но ничего не изменилось, даже под тканью было видно, как де Ланда дрожит.

— Господи, как же мне отвратительно…

— Не бойся. Это самая обыкновенная возвратная лихорадка, ты подхватил ее в Новой Испании.

Эрнандо дернулся, пытаясь помотать головой.

— О нет… Это проклятие Камаштли. Оно действует. Там, на побережье Веракруса, я обокрал тебя и вместе с камнем взял на себя беду.

— Глупости. Я тоже прикасался к камню и шарил среди мертвых костей, но, как видишь, остался здоров.

— Проклятие индейского бога не делится на двоих.

— Не думай об этом. У тебя доброкачественная трехдневная лихорадка. От нее не умирают.

Ланда тусклым взглядом посмотрел куда-то сквозь Питера.

— Ты лжешь.

— Нет.

— Лжешь, чтобы меня утешить. Отойди, я не хочу видеть твое лживое лицо.

Баррет перебрался на корму, подобрал там весло и попытался грести, пить от этого захотелось сильнее. Озноб у Ланды все усиливался.

— Тошнит. Помоги мне приподняться.

— Не мучайся зря, блюй прямо там, где лежишь. В тряпку. Пусть тебе прочистит желудок.

— Я умру.

— Нет, это кризис. Скоро тебе полегчает.

На самом деле испанец уже изменился до неузнаваемости. Кожа посерела, щеки запали.

«Сколько он еще протянет?»

Больной метался, от этих беспорядочных толчков лодка опасно раскачивалась. Баррет подошел поближе и сел рядом, не обращая внимания на нечистоты.

— Придержу тебя, чтобы ты не бился.

Ланда затих ненадолго, потом открыл глаза. Муть лихорадки плавала в них словно обрывки тумана.

— Жить хочу, — тихо сказал он. — Как угодно, хоть лежа на брюхе, только жить. Не дай мне умереть, Баррет.

— Что я могу сделать для тебя?

— Возьми камень и немедленно выброси за борт. Тогда я сумею выздороветь.

Питер в душе ужаснулся, вспомнив судьбу проданного изумруда. Лихорадка иногда сопровождалась безумием. Испанец, без сомнения, находился во власти воображаемых событий.

— Камень остался в Картахене. Ты не помнишь об этом?

— Нет! Здесь, у меня под рубашкой, он жжет мне ребра и душу.

«Беднягу сильно рвало, он весь в испарине, — подумал Баррет. — От этого теряют воду. Если мы не доберемся до какого-нибудь острова через день, Эрнандо умрет от потери влаги, даже если очередной приступ горячки сойдет на нет».

— Забери изумруд!

— Ты же продал его ювелиру… за те самые деньги, которые ты закопал на пустыре под Картахеной.

— Я обманул тебя, Питер. Ювелир разделил камень на две части и купил меньшую. Ограненная половина со мною. Он на шее, в ладанке… Только не бей меня, не надо, я и так скоро сдохну. И не трогай самоцвет пальцами, возьми его тряпкой. Тогда, может быть, проклятие тебя не коснется.

— Ах ты, мерзавец несчастный…

— Скорее уж покойник.

Питер сунул руку под чужую рубашку, кожа Ланды была очень горячей. Изумруд оказался на месте — в мешочке на шее. Баррет отрезал от плаща лоскут и, прихватив им, рассмотрел драгоценность как следует.

Камень наполовину уменьшился в размерах и свежо сверкал сине-зеленым блеском. Ему придали форму ступенчатой огранкой.

— Брось амулет в море!

— Уже бросил.

Баррет метнул за борт сломанный пистолет и сунул мешочек с изумрудом в карман.

— Скоро тебе станет лучше, — великодушно соврал он.

Ланда беззащитно щурился, пот стекал по его влажным вискам.

— Господи, я наяву вижу бога Камаштли!

Вокруг простиралось тихое море. На этот раз безумие Ланды оказалось неподдельным.

— Да лежи ты смирно!

Баррет навалился на испанца, чтобы помешать ему биться, и Эрнандо вскоре утихомирился.

— Знаешь, мне всегда хотелось богатства. Здесь, на лодке, среди мертвого штиля, у меня оно есть, но так несчастлив я еще не бывал никогда.

— Я поправляюсь, мне уже лучше, — чуть погодя прошептал де Ланда. — Я теперь не умру. Спасибо, Питер…

Он умер к утру нового дня. Питер некоторое время сидел над неподвижным телом. В вещах рыбаков не оказалось ни парусины для савана, ни лишнего груза, ни даже свободной веревки. Пират несколько раз закрывал испанцу глаза, но мертвые веки поднимались снова, зрачки авантюриста пристально рассматривали зенит. Они больше не боялись солнца.