Варвара беспомощно развела могутными руками.

– Ну, хоть что-нибудь там, в квартире, нашли? – отчаявшись, спросил Петренко. – Окурок, бутылку, стакан, книжку? След от обуви?.. Кровавое пятно, в конце концов!

– Никак нет, – печально констатировала лейтенантша. – Ничегошеньки не нашли.

Алексей Данилов. Израиль, Тель-Авив, 21.30 по местному времени.

Нет, это просто фантастика! Век бы так работал!

К семи вечера первого же дня мои трудовые подвиги на земле обетованной были начаты и закончены.

Я представил московского социолога местному «сеатовскому» начальству. У социолога оказалась по-фонвизински очень подходящая для его профессии фамилия Правдин. Господин Правдин развернул перед заказчиками свои условия: помочь ему в составлении выборки не менее чем из тысячи пятисот человек, да чтобы все респонденты при этом были: а) владельцами «Сеатов», б) нашими бывшими соотечественниками и в) покинувшими Россию не ранее чем пять лет назад. Кроме того, социолог потребовал автомобиль с личным шофером, изъясняющимся и на русском, и на иврите. Вообще держал он себя с надменностью полководца, выдвигающего поверженной армии условия капитуляции. Поелику мог, я смягчал безапелляционность его формулировок. Впрочем, требования господина Правдина испанскими евреями (или еврейскими испанцами?) были приняты благосклонно.

Переговоры плавно перетекли в товарищеский полдник, подали водку с маслинами, а затем фрукты и кофе. В заключение беседы товарища социолога представили почтенному доктору Ицкхаку Кагану, а мне тихонечко шепнули по-испански, что на завтра для меня с моею спутницей запланирована экскурсия в священный город Ершалаим.

Если мой босс мистер Маккаген рассчитывал на мою благодарность, то, можно считать, он ее уже получил…

И вот вечереет, мы с Наташей, свободные от всяческих дел, сидим за столиком в кафе на набережной под огромным тентом, солнце сваливается куда-то за горизонт, уже нет испепеляющей жары, а от огромного моря рядом с нами веет прохладой. Я подзываю официантку, и Наталья пробует говорить по-английски («Можно мне, давно не практиковалась, а мне экзамен сдавать»):

– We would like two ice creams – kinds are for your choice, one glass of mineral water, one beer and then two cups of black coffee…[10]

Английский ее блестящ, однако официантка стоит над нами с распахнутым блокнотиком, ничего не пишет, а потом вдруг говорит с неподражаемым малороссийским, местечковым акцентом:

– Та деточки! Когда же вы у меня уже начнете говорить по-русски?

Наташка заливается хохотом, отчаянно краснеет – я беру руководство на себя и заказываю все то же самое, но по-нашенски и добавив джин-тоник для Натальи. Когда официантка отходит, я ворчу:

– Надо срочно забывать английский. И испанский… Как в бывший Союз приехал…

Кафе полупусто, только за пять столиков от нас две черноглазые, чернобровые, смуглые, красивые девахи в военной форме смакуют кофе и громко, гортанно спорят. Их огромные автоматы прислонены к стульям.

– А чего это они с оружием? – Наташа шепчет, хотя никто нас услышать не может.

– Здесь всеобщая воинская обязанность. Призывают и парней, и девушек. Парней, кажется, на два с половиной года, а девчонок – на полтора.

– И меня бы взяли? – ужасается Наталья.

– Конечно.

– А отсрочка?

– Практически не бывает.

– А если откосить?

– Здесь не принято. Считается – почетная обязанность: родину защищать. Если не служил, на тебя смотрят, словно на недоделанного. Как у нас в Союзе перед войной или в пятидесятые годы…

Заказ нам приносят не по-советски скоро. Расставляя кушанья и напитки, официантка сердечно желает:

– Приятного аппетита, ребятки.

Мы смакуем блюда и выпивку, а пляж под нами постепенно оживает. На песчаную полоску являются семейства. Кто-то, заплатив служителям пару монеток, занимает покойные шезлонги. Кто-то приносит кресла с собой. Иные, совсем по-российски, устраиваются на расстеленных на песке тряпках. Вдоль воды сосредоточенно бегут, парами и в одиночку, джоггеры. Их не по-нашему много. Бегуны, как правило, не старички (бегом от инфаркта), а молодые, мускулистые, загорелые парни. К службе себя готовят? Над линией прибоя на бреющем полете тарахтят мотодельтапланеристы. Их купола расписаны непонятной нам рекламой. Через каждые пару сотен метров из песка торчат спасательные вышки. На них – загорелые накачанные парни. Хотя купающихся мало, спасатели зорко, в бинокли, всматриваются в воду. Вдали, где прибой вдруг обращается бурунами, скользят серфингисты, парни и девушки.

Эта чужая, но умиротворяющая картина настолько хороша – может, оттого, что я нахожусь рядом с любимым человеком, – что я говорю сам себе: «Запомни все это… Раз уж ты не можешь остановить это мгновенье – запомни его навсегда…»

Потом вдруг темнеет. Внезапно, резко, как бывает только на море.

– Наверное, пора идти, – робко говорит Наташа, глядя на меня своими лучистыми глазами. – Сегодня был такой длинный день… Даже странно…

– Завтрак в Бескудникове, – улыбаюсь я. – Обед над Воронежем, ужин в Тель-Авиве…

– Пойдем. Слишком много впечатлений…

Я расплачиваюсь. Легкий ужин, однако, тянет на двадцать с лишком баксов – если переводить с местных шекелей на «нашу» валюту.

Мы спускаемся по лестнице на пляж. Народ уже весь рассосался. Покинули свои вышки спасатели – только откуда-то из темноты доносятся смех и гортанные возгласы. Море сияет серебряным светом.

– Постой-ка, – говорю я и беру Наташу за руку.

Я хочу предложить искупаться. Наташа поворачивается ко мне. Слова застревают у меня в горле. Мы стоим на песке. Ощущение однажды виденного – метампсикозы, дежа-вю – вдруг оглушает меня. Вот так же уходил вдаль песчаный пляж. Так же справа от меня лежало море. Слева, наверху, на набережной, катились невидимые нам машины. Через равные промежутки вдоль шоссе торчали раскидистые пальмы. Еще чуть дальше по-над берегом стояли на одинаковом расстоянии друг от друга многоэтажные дома (в одном из них – наша гостиница). А Наташа вот так же смотрела на меня… Я вдруг понимаю, что я уже видел происходящее – во сне. В том моем сне, когда я написал странный файл DREAM. Только тогда был день, а теперь – ночь. Песок тогда был ярко-белым, а теперь – темным. Море тогда слепило, а нынче оно серебрится под светом полной луны. И многоэтажки стояли во сне безлюдными, а сейчас они полны огней. И, словно на негативном снимке, тело Наташи тогда белело, а теперь оно чернеет, в черной футболке и темных шортах…

– Что, Алеша? – тихо спрашивает Наташа.

Я пытаюсь отогнать наваждение.