– А если не секрет, друг мой, очень дорого обошлось или очень-очень дорого?

– Что обошлось?

– Ваш дом! – дивился Пятнышко. – Вы не подумайте плохо, просто я имею мечты и иногда неприлично изъясняюсь.

– Мой дом достался мне бесплатно, так как тот, кто жил в нем до меня, заплатил за него трехкратную цену.

– Безумец! Разве так поступают успешные люди? Заплатить трехкратную цену – это же выше всяких сил! И где же сумасшедшие ведутся?

– В деревне. В исчезающей русской деревне.

– Да у них нет денег! Голод, холод, скука, лень. Чем же он заплатил? Старыми рейтузами? – вальсировал Пятнышко, помогая себе конклюдентно.

– Временем, свободой, сердцем – вот чем он уплатил. Это все дальше, чем Копер отсюда, и дороже того, что вы так усердно толкаете снизу.

– Ну, не гневайтесь вы так на нас, главное, что дела ваши хорошо идут. Во как! Ведерочко картошечки в уголке с вечера, и морковка своя.

– Скажите, друг мой, – перевел внезапно гость, цитируя тон сигары. – Чтобы вы немедля исчезли, мне нужно прочесть «Отче наш» или достаточно сполоснуть святой водой?

– Вполне обойдемся чихом, но я сейчас перевяжу вам вашу носоглотку, и вы этого никак не сделаете.

– Смотрите, Пятнышко, как бы ваше запястье после не треснуло.

– А что? Давайте проведем эксперимент. Чей покровитель скорее откликнется, ваш Бог или мой Дьявол?

– Как удобно, теперь я спрошу вас о цене. Что вы отдаете, когда он выручает?

– Не понимаю, – нахмуренно приостановилось Пятнышко.

Гость плавно наклонился к собеседнику, заглянув намного глубже его дна и, поясняя, продолжил: – Цена вызова. Как вы думаете, чем вы сейчас заплатите, обращаясь к нему за помощью? И верите ли вы в то, что деньги есть окончательная уплата всему?

– Нет, конечно! Да, то есть да! – замахнувшись ладошкой, лебезил Пятнышко, ударяясь в плутовство. – Официант, еще водки для гостя! Нет, ну конечно, я так не знаю, все решается индивидуально, возможны прецеденты, вот у меня есть дисконт и клубная карта.

– Значит, вы и не подозреваете, что деньги есть чистая формальность, что цена никому не известна до поры. Что долги оглашают уже после…

– Хотите знать, что думаю я – станьте мной. Это несложно, – уходил вопреки нечистый, повторяя попытку сближения. – А что вы мне про небеса, да небеса… Мы вам здесь, друг мой, компанию набрали. Весьма душевную. Все, можно сказать, свои, общаться одно удовольствие. Не призрите на нас, поделитесь собой. Куда ж вам теперь деваться, раз вы свидетель, выручайте.

Гость указал на свой лоб и, знакомо покосившись для окружающих, захотел рассказать всем своим телом, что совершенен в своих незнаниях:

– Вы предлагаете мне что-то поддержать?

– Ах, Шуга, ну какой же ты редактор? Разве ты умеешь им быть? Ты погибший режиссер! Подстреленная рок-звезда! Вот это верно, я всегда говорил: Шера! Манера! Да он гений! Он целитель душ! Да на что нам его ломать, экспериментировать над ним, мы этим своим ядом из него только старца сделаем. Господу поможем, чтоб его. И что нам с этих дел-клубочков? Он еще ближе к распятому, как размудреется, зараза, и нас всех своей особенностью обратно вытолкает. А Москва, друг мой, такая красивая, такая резиновая, все шестьсот шестьдесят шесть удовольствий… вий… вий… вий… черт его прет погостить, вот на мне пуговица неверно застегнута, паразит лохматый уже на билет наскреб, – раздраженно отвлекаясь, пусто сердилось Пятнышко.

– Я не снимаю кино, это очень дорого, и все мои песни дальше моей головы не слышны. Это все святые параллели, с которыми я когда-то столкнулся.

– Шуга, снимите эту проклятую оптику, у таких, как мы, каждый ход на учете. Мы все про вас знаем, ваш каждый, каждый выстрел… Вы невероятный убийца! Сатанинский перемещается в состояние апатии, когда дивится в этот нонсенс. Эти пушистые зануды постоянно встревают в наш с вами общий расклад.

– Что вы несете? – расслабившись, скорчился гость.

– Ангелы, друг мой, ангелы! Их следовало бы пристрелить!

– Да вы с ума сошли.

– Да нет же, Сатанинский, так, мечта-с, так желал! А все Петька проклятый тебя не отдает, держит нас всех неподвижными. Идти не можем, горим сами в себе! – яростно выкрикивало Пятнышко, судорожно подпрыгивая в стуле.

– Какой Петька?

– Да как же ты лукавый и не наш! – возмущаясь, растрясал маленькими ручками сердитый, а после стойко покраснел. – Тот, кого ты так усердно ищешь в своих снах. Кто отвечает тебе, когда ты вопрос ставишь, кто за тебя перед распятым просит! Не виляй, лукавый!

– Я никогда ничего не прошу. Я всегда терпел значимость посланных мне обстоятельств, принимая все ниспосланное таким, каким оно явилось. Единственное мое желание, это быть там, где меня ждут, со всеми моими победами и неудачами. И я никогда никого не искал, и тем более вопросов не ставил, а если и ставил, то исключительно себе, по причине того, что я немощен перед тем, что натворил. Пожалуйста, передайте всем остальным, что я плачу за это уже сейчас, и я бесконечно счастлив за эту возможность, и что больше всего на свете я боюсь, что у меня отнимут мои мучения и я не смогу искупить хотя бы каплю содеянного еще при жизни.

– Ах, друг мой, и надолго ли вас хватит? Когда шагнете в вечность, сломаются все ваши часы.

– Путь смысла – очень быстрая дорога. Она приводит к миру, а сделать мир, значит сделать что-то, что больше всякой свободы.

– Тысячи рюмок на моем столе, непьющий сопьется от вашей верткости, вы мне вредны как раскладушка для позвонка. К завтраку дойду до прачки, а вы, Шуга, подумайте над предложением, ведь мир дан вам на то, дыбы ваше серенькое микро сотворило грандиозное пестрое макро, – услужливо мяукало Пятнышко, пританцовывая шеей в обе стороны.

– Это временный мир, здесь все временно. Рождая новые секунды, тело времени гниет. Ничего не остается, кроме памяти. – Шуга приподнялся, понимая, что сегодня он первый в списках «хиты продаж», замедлив, бросил глаза в овальное окно, наполненное веселыми крошками, и, почти покинув опечаленное Пятнышко, задумчиво добавил: – Иронично, но успех моей борьбы зависит от ваших преднамеренно продуманных шагов. В общем, задумайтесь над сущим, и это моя последняя мысль на сегодня.

«Время мое, что отпущено мне, стоит дорого, и если мне его отпускают, значит ли это, что на время удерживают?», – с игрой жанра поинтересовался дьявол, зажигая свой утомительный сезон отбора. Мутный старик, что бледнел от волнений, разорвал браслет на руке, обронив золотую змейку на залитый кровью палас, сиюминутно что-то ударило ему в грудь, и он смиренно покорился смерти.

«Тревога – это предвкушение любви и ненависти. Подобное сравнимо с величиной глубин и ее поверхностей. Люблю твою подлую душу… Всем сердцем, какого, увы, не имею», – произнес Сатанинский, прощая испуганного наблюдателя в накрахмаленных манжетах, в тот момент убитый им старик с трудом вырвался из тела, бренно ощущая редкую металлическую боль, тяжесть и неприязнь атмосферы. Сатанинский задержал его душу рукой, с интересом всмотревшись в неподвижное тело, словно упредил еще возможное возвращение старика. Уже не ощущая боль от нанесенного ей удара, но объятая печалью и непониманием вещей душа старика замерла подле дьявола.