– Ну, тут уж ничего не поделаешь, – пожимает плечами Рембрандт. – Когда работаешь в мастерской, надо быть готовым к тому, что ее хозяин будет ставить свою подпись на твоих картинах, чтобы их кто-то захотел купить. Так устроен мир. Вот если бы Флинк не погнался за деньгами, когда открыл свою мастерскую, его лучшая картина была бы подписана его именем.

– А вот это звучит уже совсем непочтительно, – Бол повышает голос от обиды за друга. – Вы забыли, что говорите о покойном. Счастливо оставаться, мастер ван Рейн, и удачи вашей… семейной фирме.

Бол почти хлопает за собой дверью – но все-таки не вполне хлопает: для этого он слишком солиден и слишком деликатен.

– Почему он кричал на тебя? – спрашивает спустившаяся из детской Хендрикье.

– Потому что я сказал ему правду.

– Правду о чем? И зачем он вообще приходил?

– Сказать, что нам не заплатят за «Цивилиса». Бургомистру не понравился его головной убор, а пуще всего его вытекший глаз.

– Но ведь он был вождем, и он был одноглазым? Ты же переводил мне из Тацита.

– Я подзабыл латынь, Хендрикье. Может быть, что-то понял не так… Черт с ним, с бургомистром. – Она до сих пор морщится всякий раз, когда он поминает черта. – Сегодня картину доставят сюда, я обрежу ее и продам. Если честно, она и не должна быть такого огромного размера. А пока поработаю немного.

– Опять над автопортретом?

– Да. Хочешь, покажу тебе, он почти готов.

Он разворачивает холст лицом к ней. В первую секунду Хендрикье хочется вскрикнуть от страха. На холсте грубыми мазками написано смеющееся беззубым ртом лицо старика. Это жуткий, полный горечи поражения смех человека, который наконец понял жизнь и ничего уже не может сделать с этим пониманием. И это злорадный смех. Поэт Ян Сикс, их бывший друг, как-то в полемическом задоре написал об одном из портретов Рембрандта, что всем хорошо это изображение проповедника – только знаменитый своей убедительностью голос красками не передашь. Глядя на новый автопортрет, Хендрикье слышит дьявольское хихиканье. Она уже привыкла к постоянной иронии мужа – это его защита от нескончаемых несчастий, которые все валятся на их головы. Но видеть и почти слышать эту иронию вот так, в неряшливых мазках, сделанных будто дерьмом, а не краской – и такое говорили в последнее время о Рембрандте его хулители, – нестерпимо для Хендрикье. Тут она замечает выступающий из тени у края картины лик крючконосой старухи. Что он, написал свою смерть?

– Это… не похоже на тебя, – выдавливает Хендрикье.

Рембрандт смеется в голос.

– И ты туда же! Наверняка я буду таким, когда соберусь умирать. Это просто старинный сюжет, Хендрикье. Был такой великий художник, Зевксис из Гераклеи, грек. Его картины не сохранились, но древние писали, что это были особенные картины, совсем как живые. Даже птицы прилетали клевать написанный им виноград. У него всегда получалось похоже. Он был очень богат, жил в роскоши – все важные люди заказывали ему портреты. И вот как-то раз он стал писать уродливую старуху. И так разобрал его смех, когда он перенес на картину ее уродство, что от смеха он и умер.

– И в чем мораль этой истории? – спрашивает Хендрикье со слезами на глазах.

– В том, что смерть – смешная штука, особенно когда она позирует тебе, – серьезно отвечает ей Рембрандт.

Он еще не знает, что переживет Хендрикье и что продаст могилу Саскии, чтобы похоронить ее.

Бостон, 2012

Такого фиаско Штарк не ожидал. Ну, то есть он предвидел, что разговор с Джиной Бартлетт, директором Гарднеровского музея, будет неприятным. Как раз в тот момент, когда в музей вот-вот вернутся его главные сокровища, утраченные двадцать два года назад, вдруг появляется интернациональная шайка-лейка – русский, голландец и сумасшедший местный в армейских ботинках – и начинает нести околесицу о каких-то художниках из Свердловска и красных патрулях. Может такое понравиться директору музея? Вряд ли.

Но Джина Бартлетт, в суровом деловом костюме и простой белой блузке, с короткими светлыми волосами и ледяными голубыми, словно на светодиодах, глазами, не то что озадачена или не рада – она просто не желает ничего знать. Увидев, что профессор явился к ней не один и, видимо, не для ученой беседы об искусстве, Бартлетт атаковала так стремительно, что визитеры были ошеломлены, едва успев войти.

– Профессор Вирсинга, я наслышана о вас. А кто ваши спутники? – спросила она с порога своего кабинета, похожего скорее на гостиную с викторианскими креслами и пятиметровым потолком.

Голландцу пришлось отдуваться за всех и объяснять, что, в сущности, он здесь по просьбе господина Штарка – вот он, – в связи с тем, что господин Штарк принял некоторое участие в возвращении картин, украденных в 1990 году, а теперь обладает некой информацией, которая дает ему основания полагать… Не дослушав, Бартлетт повернулась к Штарку:

– Боюсь, что я ничего не знаю о вашей роли в возвращении картин. Раз уж вам известно о том, что они возвращены – впрочем, мы собираемся распространить об этом сообщение, так что большого секрета нет, – могу вам сказать, что их выкупил один коллекционер и передал нам через своих адвокатов. Простите, а могу я поинтересоваться, кто этот молодой человек? – обратилась она снова к профессору. Но итальянец никогда не позволил бы никому за себя отвечать.

– Меня зовут Том Молинари, мадам. Я хорошо знаю некоторых ваших коллег в музее. Винс Ди Стефано – мой друг детства. Моя профессия – возвращать украденные предметы искусства.

– Как интересно. Если бы мы познакомились раньше, я могла бы привлечь вас к поиску картин. Но теперь ваши услуги нам не понадобятся, потому что, как я только что сообщила вам, джентльмены, картины возвращены в музей.

После этого блицкрига Снежной королевы Иван уже понимал, что разговора не получится. Но он должен был хотя бы попытаться.

– Мадам, прошу все же выслушать нас. Я расскажу о своей роли в возвращении полотен – согласитесь, если бы я не имел к этому делу отношения, я не знал бы, что у вас только четыре из двенадцати похищенных предметов.

Видя, что Бартлетт хочет его перебить, Иван не стал распространяться на эту тему и выпалил:

– Я думаю, что вам передали копии, а не оригиналы!

И без того ледяной голос Бартлетт стал, кажется, еще на пару градусов холоднее.

– Откуда бы вы ни получили вашу информацию, она не представляет для меня интереса, господин… Простите, я не расслышала, как назвал вас господин Вирсинга. Собственно, я назначала встречу только ему. Если, профессор, вы хотите поговорить со мной, предлагаю сделать это с глазу на глаз.

– Коллеги, подождите меня, пожалуйста, – сказал Вирсинга извиняющимся тоном. – Наверное, я и вправду поступил бестактно, не предупредив госпожу Бартлетт, что приду не один.

Штарку и Молинари ничего не оставалось, как покинуть кабинет директора музея. Иван покидал его, опустив голову, Том – опалив директрису полным ярости взглядом.