— Разве мне можно это слышать, сеньор Корта?

— Я решаю, что тебе можно слышать. Жоржи, мне страшно за семью. Мой брат — идиот. Моя мать… уже не та, что прежде. Она что-то от меня скрывает. Элен ди Брага и придурок Эйтур Перейра ни за что не расскажут, как бы я на них ни давил. Компания рухнет, если кто-то не разберется с дерьмом и смертью. У тебя дети есть, Жоржи?

— Я из другой части спектра.

— Знаю. — Лукас забирает пустой бокал Жоржи и вручает ему новую порцию выпивки. — У меня есть сын. Я сам не ожидал, что буду им так горд. Он сбежал из дома. Мы живем в самом закрытом и самом наблюдаемом обществе за всю историю человечества, а молодежь по-прежнему пытается удрать. Я, конечно, подрезал ему крылышки. Ничего фатального, никакой угрозы здоровью. Живет по уму. Оказывается, он не такой уж дурак. И обаяние. В этом он пошел не в меня. Кое-что у него получается. Стал маленькой знаменитостью. Пять дней славы — а потом его все забудут. Я могу его осадить в любой момент, но не хочу. Рано. Интересно посмотреть, какие еще стороны он в себе откроет. У него имеются качества, которых нет у меня. Похоже, он добрый и достаточно честный. Боюсь, слишком добрый и честный для компании. Будущее меня очень страшит. А это как тебе? — Лукас качает бокалом перед Жоржи.

— Он другой. Дымный привкус сильнее. Крепость выше.

— Крепость выше, да. Это моя собственная кашаса. Вот что мы должны пить, когда занимаемся босановой. Как-то все немного неуклюже вышло. Итак, я должен устроить переворот в правлении. Я должен сразиться с семьей, чтобы ее спасти. И я все это рассказываю певцу босановы. Ты, наверное, думаешь: я что же, его мозгоправ, его исповедник? Его менестрель, его дурак?

— Я не дурак. — Жоржи хватает свою гитару.

Лукас останавливает его в трех шагах от двери.

— В старой Европе королевский дурак был единственным, кому король мог доверить правду, и единственным, кто мог говорить правду королю.

— Это извинение?

— Да.

— И все-таки мне надо идти. — Жоржи уныло глядит на стакан, который держит в другой руке.

— Да. Конечно.

— На следующей неделе в такое же время, сеньор Корта?

— Лукас.

— Лукас.

— А можно чуть пораньше?

— Когда?

— Завтра?

— Мамайн?

Адриана просыпается с тихим вскриком. Она в постели, в комнате, но не понимает, где именно, и тело не отвечает на ее мысли, хотя кажется легким, как сон, и невесомым, как судьба. Кто-то над ней завис совсем близко и дышит с нею в унисон.

— Карлос?

— Мама, все в порядке.

Голос внутри ее головы.

— Кто тут?

— Мама, это я. Лукас.

Это имя, этот голос…

— Ох, Лукас. Который час?

— Поздно, мамайн. Извини, что побеспокоил. Ты в порядке?

— У меня проблемы со сном.

Медленно зажигается свет. Она в своей постели, в своей комнате, в своем дворце. Громадный призрак, от которого перехватывает дыхание, — это изображение Лукаса на ее линзе.

— Я же сказал тебе поговорить об этом с доктором Макарэг. Она может что-то прописать.

— И мне снова будет тридцать лет?

Лукас улыбается. Адриана хотела бы сейчас к нему прикоснуться.

— Тогда я не стану тебе досаждать. Попробуй уснуть. Я просто хотел сказать, что мы не потеряли Море Змеи. У меня есть план.

— Мне невыносима мысль о том, что мы его потеряем, Лукас. Только не его.

— Не потеряем, мама, если Карлиньос и его дурацкие пылевые байки нас не подведут.

— Ты хороший мальчик, Лукас. Расскажешь мне все.

— Расскажу. Спокойной ночи, мама.

Марина едет обратно с трупом, привязанным к соседнему сиденью. Он достаточно близко, чтобы они соприкасались бедрами и плечами, но так лучше, чем если бы его привязали к сиденью напротив. Скафандр, безликий шлем, ремни безопасности ограничивают подвижность; отличить живую плоть от мертвой не так уж просто. Ужас проистекает из знания. За этим пустым щитком пустые глаза: мертвец.

Причина смерти — быстрый и катастрофический подъем температуры тела, от которого Паулу Рибейру зажарился в своем скафандре. Карлиньос фильтрует данные, пытаясь разобраться, что пошло не так. Если пылевик с тысячью поверхностных часов в логе смог умереть за три минуты, то сможет и любой другой. И она тоже — Марина Кальцаге, привязанная к открытой, негерметичной раме с колесами, которая несется на скорости сто восемьдесят километров в час через жесткий, пронизанный радиацией вакуум. Между нею и окружающей средой — только дурацкий скафандр и пузырь лицевого щитка. Даже сейчас тысяча маленьких неполадок может сговариваться, множиться, объединяться. Марина Кальцаге сглатывает панику, как желчь. В Море Спокойствия она едва не сняла шлем.

— Ты в порядке? — спрашивает Карлиньос по частному каналу.

— Да. — Вранье. — Это шок. Только и всего.

— Продолжить сможешь?

— Да. А что?

— Нам дали новое задание.

— Какое?

— Стоит сыграть с тобой на выпивку, — говорит Карлиньос. — Ты задаешь вопрос — я опрокидываю стакан. Нам надо сесть на поезд.

Марина не ощущает никаких изменений в направлении, которым следует ровер, но через час он тормозит возле Первой Экваториальной. Привязные ремни отстегиваются, бригада выбирается из машины, разминая затекшие конечности. Марина осторожно касается ступней рельса — не вибрирует ли он, свидетельствуя о приближении экспресса? Нет, разумеется. И вообще внешние рельсы зарезервированы для передвижного литейного цеха Маккензи — он называется «Горнило», как говорили Марине на инструктаже. Экспрессы с магнитной подвеской ездят по четырем внутренним путям. Она видит смежные силовые рельсы. Если прикоснуться ступней к ним, смерть будет чистой и мгновенной, а лицевой щиток Карлиньоса озарит вспышка, как фейерверк во время Дивали.

— Идет, — говорит Карлиньос. Частица света появляется на западном горизонте, превращается в три ослепительные фары. Земля дрожит. На скорости маглева, с таким близким горизонтом, поезд оказывается рядом быстрее, чем Марина успевает разобраться в своих ощущениях: размер, скорость, ослепляющий свет; давящая масса и полная тишина. Окна размытыми пятнами проносятся мимо, потом замедляются. Поезд тормозит. Марина видит детское лицо — ребенок выглядывает наружу, прижав ладошки к стеклу. Поезд резко останавливается. Две трети из его километровой длины занимают пассажирские вагоны; грузовые и открытые платформы составляют треть со стороны хвоста. Карлиньос взмахом руки направляет свою команду через пути к самому последнему вагону-платформе. Марина легко перепрыгивает через спекшееся полотно дороги, и товарищи за руки втаскивают ее на платформу. Мотоциклы. Большие, с массивными шинами, утыканные сенсорами и оборудованием связи, уродливые и не аэродинамические, но — определенно мотоциклы.