– Теперь мы вряд ли сможем забыть друг друга.

А позже они промывали раны в одной реке, в той, что вливалась здесь в море. Вся она вскоре побагровела, но осталась ледяной и прозрачной. Вальин смотрел на беспокойный бег воды и вроде бы приходил в себя, смирялся со всем, что смеялось в лицо и стучало в ушах. Не далее как перед походом он был в храме Рыжей Моуд и загадал ей желание: снова увидеть Эльтудинна, хоть раз, живого или мертвого. Что ж. Он видит его. Богиня Судьбы легкомысленна, делает ровно то, что у нее просят, и редко спрашивает: «Зачем и как?» Вот и теперь она просто столкнула их, просто мешает их кровь в реке, просто усмехается издалека и обещает: «Ты пожалеешь. Ты уже очень жалеешь, глупый человек, не так ли?»

Жалеет ли? И жалеет ли тот, кто стал врагом?

– Крапива все прорастает… ― Вальин вдруг снова почувствовал касание пальцев, мокрых и горячих, к виску. Медленно обвел глазами окружающую пустоту, в которой жеста никто не видел. ― Мир лучше бы подписать под Жу. Там теплые источники, а берега скрыты зарослями фруктовых деревьев, пальм и лиан. У нас легче переносить морскую хворь. У нас кто-то сможет позаботиться о тебе. Лучше, чем в Ганнасе.

Рука Эльтудинна все еще кровоточила. Алые капли упали на кожу в миг, когда Вальин быстро, крепко сжал черные пальцы и отвел, понимая: со стороны касание могут расценить как знак вовсе не дружеского участия, а силы, власти, даже триумфа. Эльтудинн спокойно наблюдал за ним. И, собравшись, он горько поинтересовался:

– Разве не лучше тебе будет, если я скорее умру? Молись о ветрах, темный король.

Он себя едва слышал: голос сел. «Темный король» прозвучало злым шипением, хотя Вальин к этому вовсе не стремился. И Эльтудинн понял это: в лице так ничего и не дрогнуло. А губы едва разомкнулись, когда он просто, ровно, тускло прошептал:

– Нет. И я знаю, что ты тоже о них не молишься.

Кровь продолжала течь, и наверняка ему было больно. Вальин очнулся, отпустил его руку и посмотрел на свою обагренную ладонь. Кровь нуц была яркой, ярче крови кхари ― необъяснимо, учитывая черноту их кожи. Казалось, если скорее не смыть эту кровь, она въестся клеймом. Вальин склонился над рекой, погрузил в нее руки. И прежде чем рябь разбилась, увидел в отражении свое белое лицо и расширенные, потемневшие глаза.

– Так что же? ― спросил Эльтудинн.

Вальин покачал головой и сказал, что договоры стоит подписывать только на границе земель условно Светлых ― верных Незабудке ― и условно Темных ― верных Чертополоху, так будет безопаснее для всех. Язык едва слушался, ноги дрожали: близился очередной приступ; Вальин выезжал из Ганнаса еще не до конца выздоровевшим. Умывшись, он вскинулся. Эльтудинн неотрывно смотрел на него. Под взглядом, полным лишь тревоги и понимания, было невыносимо находиться. Вальин пробормотал что-то о том, что ему нужно с кем-то поговорить, хотел уйти, но услышал тихое:

– Подожди. Прошу тебя.

Отголосок собственных слов в храме. Он не посмел бы отказать, да и… не хотел.

– Что? ― Поняв, что стоять больше не может, он присел на траву, и Эльтудинн тут же, даже слишком спешно опустился рядом. Вальин отстраненно подумал: солдаты, если все же смотрят в их сторону, наверное, недоумевают. Должны были убить друг друга ― не убили. Должны бросаться отповедями с расстояния пары вытянутых рук ― не бросаются. И почему-то он улыбнулся. А потом задал вопрос еще более нелепый, чем улыбка после такой бойни: ― Неужели тебе правда меня не хватало?

Он все еще не чувствовал злости, которую пытался разжечь король, ― лишь тоску. В глубине души он сам не понимал, что делает здесь, к какому порядку, а главное, к какому примирению должен призвать. Как вообще призывать к примирению, если не веришь в него? Если понимаешь, что честнее перекатывать на языке вовсе не gan ― «бунтарь-предатель», а din ― «бунтарь, что борется за справедливость». Din… это слово входило даже в имя врага. И, может, как раз поэтому теперь Вальин не знал, как себя держать. А совсем перестал понимать, услышав все столь же простое:

– Да. ― Эльтудинн снова опустил руку в поток. От раны поползли кровавые разводы. ― А что насчет тебя?..

Насмехался… или нет, просто вспомнил то, как по-детски Вальин увязался за ним от соляных пещер и как нес потом прощальную чушь, не смея сказать простого: «Я все еще боюсь, и я не понимаю, почему ты веришь в меня».

– Я тоже часто тебя вспоминал, ― ответил Вальин. ― Особенно когда…

– Храма не стало? ― Эльтудинн повернул к нему голову, и лицо все же дрогнуло. ― Знаешь… я словно ощутил это. В утешение скажу, что строю новый, по вашему образу, у себя и вообще-то хотел бы позвать к себе ди Рэсов, чтобы они создали нам фрески…

Прозвучало не как просьба, скорее заявлением о своих правах, и это покоробило. Но больше покоробило иное: Эльтудинн рассуждал так, будто ничего не происходило, будто художники могли спокойно и безопасно преодолеть путь от Ганнаса до Жу. По земле, где в каждом городе царило свое настроение и любых причастных к Первому храму могли просто разорвать в клочья? По морю, кишащему тварями, каких там сроду не видели? Или по воздуху? В лучшие дни пироланги работали над летучими механизмами… но разработки забрали с собой, как и все прочее. Захотелось даже рявкнуть все это Эльтудинну, рявкнуть, что никого не отдаст, но нашлись слова намного проще, спокойнее и сильнее. Вальин сказал:

– Старший ди Рэс при смерти. Его сильно изувечили, когда он защищал храм.

«Тот, который ты бросил». Этого можно было не добавлять: слова попали в цель, их тень словно легла на и без того черное, усталое лицо.

– Мне жаль. ― Эльтудинн вынул руку из воды и сжал в кулак. ― Не думал, что он настолько дорожит этой работой и настолько защищает… справедливость. ― Он смотрел только на свои пальцы, явно избегал поднимать голову, губы едва шевелились. Ему, похоже, правда было жаль, и, хотя это ничего не меняло, сердце опять смягчилось.

– Надеюсь, оно того стоило. ― Вальин сказал это, даже не осознав: просто не мог больше держать слова в себе.

«Твое бегство. Твое возвышение в Жу. То, как многие сочли, что именно с тобой