В день расставания с Жуанвилем я послал за аббатом из Шеминона, о котором говорили, что он мудрейший и достойнейший монах во всем ордене цистерцианцев. Сам я, когда был в Клерво в день Богоматери в обществе нашего праведного короля, услышал такое же мнение из уст одного из членов этой общины; он показал его мне и спросил, знакомы ли мы. «Почему вы спрашиваете меня об этом?» – осведомился я, на что он ответил: «Потому, что я лично считаю его самым способным и самым праведным во всем нашем ордене. Разрешите мне поведать вам, – продолжил он, – что я услышал от некоего благочестивого монаха, который спал в том же дортуаре (общей спальне), что и шеминонский аббат. Как-то ночью, когда они лежали в своих постелях, аббат откинул покрывало с груди, потому что ему было очень жарко, и рассказчик увидел, как к ложу аббата подошла Матерь Божья и прикрыла его, чтобы ночной воздух не причинил ему вреда».

Этот аббат вручил мне посох пилигрима и дорожную суму. Я сразу же покинул Жуанвиль – даже не заходя в замок, вплоть до дня возвращения из-за моря – и пешком, с босыми ногами, в одной рубашке двинулся в путь. В таком обличье я посетил Блекур, Сент-Юрбен и другие места, где хранились святые реликвии. И всю дорогу до Блекура и Сент-Юрбена я ни разу не позволил себе обернуться и посмотреть на Жуанвиль из опасений, что сердце переполнится тоской и воспоминаниями о моем любимом замке и двух оставленных мной детях.

По пути в Марсель я со спутниками остановился перекусить в небольшом предместье Донжо; здесь аббат из Сент-Юрбена преподнес мне и девяти рыцарям, что были со мной, прекрасные драгоценности. Отсюда мы добрались до Эсона, где встретились с нашим багажом, который был доставлен на судне; дальше мы спустились по Соне до Лиона, где наших прекрасных боевых коней свели с борта на берег.

Из Лиона мы по Роне спустились до Арля-ле-Блана. Так как мы шли вниз по реке, то миновали развалины замка Роше-де-Глан, который король сровнял с землей, потому что Рожер, владелец этого замка, был признан виновным в грабежах купцов и пилигримов.

В месяце августе (1248 год) в гавани Марселя мы поднялись на борт нашего корабля. В этот же день с левого борта судна были спущены сходни, и всех лошадей, что будут нам необходимы за морем, завели в трюм. Как только они оказались внутри, сходни были подняты и тщательно закреплены, как и бочки перед тем, как залить в них пресную воду, потому что когда судно выходит в открытое море, эти люки полностью находятся под водой.

Когда с этим было покончено, наш капитан обратился к своей команде, которая собралась на носу. «Готовы?» – вскричал он. «Да, да, сир! – ответили они. – Пропустите священников и клириков вперед». Когда они вышли, наш капитан сказал им: «Во имя Бога, начинайте петь!» Все они в унисон затянули Veni Creator Spiritus (Приди, Дух Святой), в завершение которого капитан приказал команде: «Ставить паруса, и да пребудет с нами Бог!» Что и было тут же сделано.

Прошло не так много времени, как свежий ветер наполнил наши паруса и погнал нас прочь от земли. Мы ничего не видели вокруг себя, кроме моря и неба, и каждый день ветер уносил нас все дальше и дальше от земли, где мы родились. Я рассказываю вам все эти подробности, чтобы вы могли оценить смелость людей, которые осмелились пуститься в такое опасное предприятие. Ибо путешественники, отходя ко сну, обсуждали, не придется ли им к следующему утру лежать на дне морском?

Нам достались очень странные испытания, пока мы были в море. Как-то незадолго до вечерни, когда мы плыли вдоль Берберийского берега (т. е. Северной Африки. – Ред.), мы подошли к горе, форма которой была точно как у кубка. Мы плыли всю ночь и считали, что покрыли более пятидесяти миль, но, когда пришло утро, увидели, что находимся рядом с той же самой горой.[9] Точно такое же случилось еще два или три раза. Наши моряки, совершенно сбитые с толку этим странным явлением, говорили, что опасаются, как бы наше судно не оказалось в большой опасности, тем более сейчас, когда нас несло так близко к Берберийскому берегу, который был в руках сарацин.

Тогда некий почтенный священнослужитель, который был старшим священником в Морупте, заметил, что, когда бы он ни сталкивался с серьезными неприятностями в своем приходе – была ли то нехватка воды, слишком обильные дожди или другие неблагоприятные обстоятельства, – он проводил всего лишь три шествия, одну субботу за другой, вокруг своего прихода, моля Господа нашего и Матерь Его даровать скорейшее избавление от бед. Так уж вышло, что рассказал он нам об этом в субботу. И мы организовали первое шествие вокруг двух мачт нашего судна. В то время я был очень болен, так что несколько моих людей несли меня на руках. Эта гора уже больше никогда не попадалась нам на глаза, и на третью субботу мы подошли к Кипру.

Когда мы подходили к острову, король был уже там. Мы убедились в обилии добра, припасенного для его величества: например, солидное количество денег в казне, запасы вина и зерна. В середине поля недалеко от берега люди короля вырыли что-то вроде погреба. В нем они сложили большое количество огромных бочек с вином, которые начали закупать два года назад, еще до прибытия короля, и ставить одну на другую в высокую пирамиду. Зерно и ячмень лежали на поле в огромных грудах. Дожди так долго поливали их, что они пошли побегами, а потом и зазеленели, так что с первого взгляда они казались холмиками. Тем не менее, когда пришло время транспортировать это зерно в Египет, то, когда сняли верхний слой его, стало ясно, что зерно в хорошем состоянии, словно его только что провеяли.

Сам король, как я потом слышал в Сирии, с большой охотой направился бы прямо в Египет без остановки в Сирии, если бы его вассалы не посоветовали ему дождаться тех, кто еще не прибыл.

Пока его величество оставался на острове, великий король татар (имеется в виду правитель Монгольской империи, в 1248 году им был Гуюк-хан (р. 1205, верховный хан в 1246–1248); монголы координировали свои действия с крестоносцами Западной Европы и в дальнейшем (хан Хулагу и др.). – Ред.) прислал послов к нему с очень дружелюбным и вежливым посланием, в котором кроме всего прочего шла речь о том, что он готов помочь нашему королю завоевать Святую землю и вырвать Иерусалим из рук сарацин.

Король принял этих послов в своей благородной и дружеской манере и послал в ответ других, которые отсутствовали два года. С ними его величество отправил королю татар шатер, предназначенный для богослужения, – действительно очень ценный дар, потому что он весь был из прекрасной пурпурной материи. Более того, в надежде сделать нашу религию привлекательной для татар, он приказал снабдить этот шатер-часовню каменными резными фигурками, изображающими Благовещение Богоматери и другие события, имеющие отношение к христианской вере. Предметы эти он доверил двум монахам-доминиканцам, которые знали язык татар и, соответственно, могли научить их основам нашей религии и дать представление, во что они должны верить.