– Непонятно. По-вашему – могильный крест после долгой семейной жизни есть вершина существования, апофеоз человеческого счастья?

– Скорее, закономерный итог, необходимый итог. Черта, за которой что-то уже другое, непонятное. Но тихое, лёгкое неизвестное это приходит к вам и селится в уголке вашего сердца ещё в этой жизни. И человек ничего с собой не возьмёт за ту черту, кроме этого неизвестного.

– Душу, что ли, возьмёт?

– Не знаю. Не знаю. Душа – другое немножко. Мне кажется, это какой-то груз, который душа понесёт дальше. У кого-то он есть. А кто-то его ещё в этой жизни порастерял. Важно, что он был у каждого – этот «груз».

– Ну, теперь я вас понял, – рассмеялся Свирин, – говорили-говорили, а всё равно пришли к одному. Знаю я про ваш «груз». Догадался теперь. Вы про любовь сейчас говорили. Это любовь в вас сидит. И вы её чувствуете. А вот мне до этого ещё долго – глух. Глух и каюсь. Ну и любите на здоровье! Будет у вас чему другим поучиться.

Гроза совсем утихла. Маленький моросящий дождичек ещё сыпал на старый шифер телятника, но за леском уже выглядывало из-за туч жаркое июньское солнце, и с берега на берег через речку замостилась волшебной дугой радуга.

– А про капусту с лепестками роз – это вы с какого боку сказали? Для образа какого, что ли? – Свирин высунулся наружу, затоптался, хотел уже выходить.

– Да тут всё просто. Это я по вашему примеру в таких образах представил себе женщину. Для меня она вначале – прекрасная благоухающая роза. Отнимаешь от бутона лепесток – прикладываешь к сердцу. И таешь. И счастлив. А капустой я свою Надежду называл, когда она у меня сыном беременная ходила. Живот на девятом месяце у неё был как добрый кочан. Шутила всегда: «В капусте нашли нашего Лёшку. Вон какой богатырь». И скажу вам по секрету, мой дорогой спутник, в этой капусте ещё столько всего тайного и прекрасного одновременно, что только не ленись – листы отрывай да жуй. На сто человеческих жизней хватит этого запасу женской красоты – только умей любить по-настоящему.

Свирин, кажется, всё понял. Потому что вдруг загрустил. И задумался о чём-то своём с лицом глупенького неудачника.

– Ну ладно, дождь кончился. Пойдём, что ли? – прокряхтел он, поднимая рюкзак и засовывая руки в лямки.

– Пойдём, пожалуй. Я вижу, что чем-то вас расстроил… – Черёмухин двинулся за Свириным по сырой, раскисшей от дождя улице.

– Нет-нет. Это я так. О своём…

Они прошли перелесок с осыпанными влагой и капающими елями, поднялись скользкой тропинкой по оврагу на поле. Широко над рекой раскинулась радуга. Черёмухин любовался ею, а Свирин глядел под ноги в задумчивости. На взгорке они остановились. Тропинка вела вниз и рогатиной разбегалась на две стороны в разные концы деревни.

– Вам по какой? – спросил Свирин.

– Мне направо, – улыбнулся в ответ Черёмухин.

– Я так и знал. Мне налево. Ваш какой дом? – поинтересовался он, глядя направо и вниз, где нагромоздились в беспорядке огороженные заборами чьи-то дачи.

– Отсюда не увидишь. Приходите с женой вечерком часиков в восемь к зелёной пластиковой лодке на реке, – предложил Черёмухин. – Мы с женой тоже придём. Познакомимся. Чайку попьём.

– Придём обязательно! Ну, до вечера, сосед!

– Всего хорошего!

Они разошлись. Когда попутчики удалились метров на пятьдесят друг от друга, Свирин окликнул Черёмухина.

– А знаете, я сегодня обязательно скажу своей Любе, что нам нужен ребёнок. Обязательно. И буду звать её Пиончиком. Она у меня такая…

– Вы – поэт! Удачи вам!

…Они подружились. Всё лето бегали друг к другу. Хвалились садово-огородными успехами. Давали друг дружке самые разные советы. Пиончик забеременела. Свирин был на седьмом небе от счастья. Черёмухин с Надеждой радовались за них, да сами они были счастливы. Старики говорили, что нынешний год должна уродиться капуста. Дождей-то сколько!

Сейчас, приходя на то место и вспоминая эту историю, она улыбается доброй улыбкой и прячет глаза от смущения. А тогда всё это было всерьёз. И, казалось, цепь роковых событий заставит расстаться с жизнью.

Тот козёл (теперь не хочется оскорблять этого человека, но тогда он был именно им) десять лет назад бросил её, перед этим специально подставив на работе. И нагло глядя ей в глаза, сообщил, что расстаётся с ней и увольняет из своего туристического агентства «Полёт». Она, двадцатидвухлетняя дура, полгода назад приехавшая в Москву из провинциального русского городка Торопца, познакомившись с ним в кафе, поверила ему и его обещаниям. Влюбилась и надеялась, что встретила своего принца, единственного и неповторимого.

Он снял ей однокомнатную квартиру недалеко от офиса агентства, и по вечерам они славно проводили время вдвоём, в этом уютном гнёздышке, где Эльвира всё по-хозяйски обустроила, получив свою первую зарплату и личную премию в конверте.

Полгода сказки. Полгода любви. Потом у него появилась другая. По слухам, он действовал с новенькой по той же схеме. Кафе. Снятая квартира. Постель и ласки. «Полгода у неё в кармане», – шутили сотрудники в агентстве. А там – как выскочит.

Эльвиру утешали. В курилке на улице у здания офиса бывшие теперь коллеги сочувственно советовали начать жизнь с чистого листа и поискать новую работу. А про него забыть.

Она, брошенная и одинокая, сидела перед ними на скамейке и плакала с дрожащей в руке сигаретой, решив от горя закурить. И размазывая по лицу потёкшую с ресниц тушь, шептала, когда сочувствующие по одному разошлись:

– Вот, ссучара. Какой же он ссучара!

Эльвира решила уехать отсюда немедленно. «Куда глаза глядят». Пришла на квартиру. Собрала свои вещи. И отвезла их на такси двоюродной сестре на хранение. Потом забежала в офис за трудовой книжкой. Там уже все косились на неё, как на чужую.

Открыла дверь его кабинета. Он сидел, развалившись в кресле перед рабочим столом, и мило беседовал со своей новой пассией за чашечкой ароматного кофе. От девушки исходил острый запах приторного дешёвого парфюма. Чашка вырвалась из рук и грохнулась о блюдце. Разлившийся кофе чёрной струйкой тянулся по столу.

– Ключи! Забери!

Эльвира швырнула на стол ключи от квартиры. Ещё немного постояла, тупо глядя, как кофе капает на пол.

– Счастья вам не желаю, – выдохнула она и под восхищённые взгляды бывших коллег по работе спокойно прошла по коридору на выход. Статно и уверенно. Как королева.

Город оглушил своим вечным беззаботным гамом. Здесь до неё никому не было дела. Она шла по замощённой дешёвой и уже кое-где разваливающейся плиткой улице, проваливалась в дыры каблуками и плакала, чувствуя себя котёнком, только что выброшенным хозяевами на улицу.